Но легче мне не стало. Я никак не мог свыкнуться с новым положением дел. Мне бы, к примеру, изводить себя нравственными сомнениями – рассказывать ли обо всем остальным (хотя бы отцу, разве он не достоин знать, что мы с Хьюго ни в чем не виноваты?), – но ничего такого не происходило. Во мне их просто не было, не осталось сил для сомнений, оценок и раздумий. Словно Леон с Сюзанной привезли в дом огромную коробку из “ИКЕА”: скорее всего, она изменит весь интерьер, когда – и если – я наконец удосужусь собрать детали, пока же она валяется на проходе, и я то ногу об нее обдеру, то треснусь локтем.

Я вернулся к размеренной жизни – завтрак, душ, потом в кабинет и за работу. Сам я еду не готовил, но в положенное время делал перерыв и перекусывал чем-то из обнаруженных на кухне разрозненных запасов – кто-то, скорее всего моя мать, накупил кучу продуктов, не требовавших приготовления. После ужина садился в гостиной с ноутбуком Хьюго и копался в интернете, пока мозг не отключался, и тогда шел спать. По ночам, как ни странно, не ворочался с боку на бок, терзаемый скорбью, моральными дилеммами или как минимум чудовищными кошмарами, а спал мертвым сном.

Работа над дневниками Хаскинса продвигалась споро: я наконец приспособился к его почерку и стремительно прорывался сквозь страницы. Хаскинс всеми правдами и неправдами пытался добиться у Элейн Макнамары, кто же был отцом ее ребенка, но та наотрез отказалась отвечать, чем немало его взбесила. Гнусавый, преувеличенно учтивый голос Хаскинса отчетливо звучал в моей голове, я слышал, как он подчеркивал едва ли не каждое слово и довольно поперхивал после очередного неопровержимого довода. Как-то, засидевшись над дневниками и перебрав с ксанаксом (я снова принимал успокоительные, и не потому что нервничал – я уже не слонялся по дому ночи напролет и не бил себя, ничего такого, просто мне казалось, что так жить разумнее), я даже предложил ему кофе.

Если что в моей жизни и переменилось, так это воскресные обеды, с общего молчаливого согласия они совершенно прекратились. Раз в два-три дня ко мне наведывался кто-нибудь из родни – видимо, чтобы удостовериться, что я не прячусь в шкафу, обхватив себя руками, раскачиваясь и бормоча, и не разлагаюсь у подножия лестницы, – но собеседник из меня был никудышный, так что гости особо не засиживались. Оливер толкнул речь – дескать, мы все скорбим, но жизнь продолжается, – на которую я не нашелся что ответить, а Мириам подарила фиолетовый камень, способствующий душевному исцелению, но я тут же его куда-то задевал. Несколько раз звонил Леон, я не брал трубку, и он оставлял мне длинные, сбивчивые и не совсем вразумительные сообщения на автоответчике. Сюзанна не звонила вовсе, что меня более чем устраивало.

В апреле 1888 года Элейн Макнамара родила – сына, как и предполагал Хьюго, очевидно, будущего дедушку миссис Возняк. Ребенка забрали, отдали добрейшим О’Хаганам, против чего мать “восстала предерзостно и с великим отчаянием”. Хаскинс втолковывал ей, что это расплата за грех и следует возблагодарить Бога, который по милости своей наказует ее к исправлению, но, кажется, ее это не вразумило.

Дом погружался в запустение – постепенно, так что я подмечал это, лишь когда на глаза случайно попадалась какая-то мелочь: тусклое зимнее солнце высветило гирлянды паутины в углах под высоким потолком гостиной, или я, проведя рукой по каминной полке, взметнул вихрь пыли и густо испачкал рукав. Лампочки перегорали, я не менял их. В прежней комнате Леона на потолке расползалось пятно, откуда-то с каждым днем сильнее пахло сыростью, нужно было вызвать слесаря, но заниматься всем этим не было сил, ведь я даже не знал, живу я тут или нет, и если живу, то сколько еще это продлится. О завещании Хьюго никто не обмолвился, но мысль об этом постоянно маячила в закоулках моего сознания: успел ли он все оформить, как хотел, то есть отписать дом нам шестерым? А если нет, кому он достанется? Подошлют ли ко мне гонца, который деликатно объяснит, мол, разумеется, тебя никто не торопит, живи сколько хочешь, мы очень благодарны за все, что ты сделал для Хьюго, но цены на недвижимость сейчас как раз растут, а ведь еще надо привести дом в порядок, прежде чем выставлять на продажу… Я вспомнил свою квартиру с ее спертым воздухом и задернутыми занавесками, мигающей сигнализацией и красной тревожной кнопкой под кроватью, ожидающей нужного момента.

Я много думал о том, что надо поговорить с Мелиссой. Ведь я никого не убил, так почему бы мне, в самом деле, не поговорить с ней? Она, как ни странно, ушла вовсе не потому, что разлюбила меня, – она ушла, потому что я заигрался в детектива, и оказалась права – это была дурацкая затея, теперь же я смогу, глядя ей прямо в глаза, поклясться, что с этим покончено и в следующий раз я обязательно ее послушаюсь. Я отчего-то не сомневался, что мне удастся убедить ее в собственной невиновности. Сейчас меня даже озноб пробирал при мысли, что я осмелился хоть на минуту поверить, будто она считает меня убийцей. Мелисса всегда была умнее и лучше меня.

И все-таки я не звонил ей. Потому что – когда дошло до дела, когда я взял мобильник – ну что я ей скажу? Что я могу ей предложить – из этого сумрачного дома, где окна крест-накрест перехвачены плющом и от всей моей одежды слабо пахнет плесенью?

На улице было холодно. Я почти не выглядывал из дома, поход по магазинам или прогулка казались мне чем-то странным, чужим, и хотя я порой, вспомнив, что свежий воздух полезен для здоровья, бродил по саду, удовольствия мне это не приносило. Почти все наши с Мелиссой оптимистичные бархатцы и прочие цветы погибли – то ли мы неправильно их посадили, то ли в неподходящее время, то ли не в ту почву, кто знает. Кое-где пробились клочки скудной болезненной травки да крепкие высокие серо-зеленые сорняки, похожие на одуванчики на стероидах, остальная же земля лежала голым месивом. Мне мучительно было видеть яму на месте вяза, и даже когда я туда не смотрел, она продолжала царапать глаз, словно не хватало чего-то важного и я должен это исправить, да поскорее; небо всегда было серым, на ветках дуба всегда галдели и хлопали крыльями вороны, холод всегда кусал, пробирал насквозь, и через несколько минут я возвращался в дом.

Но и в доме тоже было холодно. Отопительная система не справлялась в таком большом доме, дрова заканчивались, а привезти новые никому не приходило в голову. То и дело откуда-нибудь тянуло сквозняком, словно украдкой приоткрыли дверь или окно, но как я ни пытался отыскать щель, так и не нашел. Пауки сползались зимовать в дом, я замечал их все чаще и чаще, в углах, на плинтусах – крупных, серо-коричневых, с еле различимыми зловещими отметинами. У трещины за стеклянными дверями шныряли мокрицы.

Через несколько недель после родов Элейн Макнамара вернулась домой, к вящему облегчению Хаскинса. Больше он о ней не упоминал. Во всеирландской переписи за 1901 год ее не обнаружилось, но в нужной части Клэра нашлась женщина, по описанию похожая на ее мать, – рожала шесть раз, шесть детей выжили, – то есть Элейн, скорее всего, вышла замуж или эмигрировала, а может, и то и другое. Запись о заключении брака я отыскать не смог. Хьюго сумел бы к этому подступиться, он и отца ребенка нашел бы, сопоставив в какой-нибудь хитроумной программе различные ДНК-профили, я же не имел понятия, как за это взяться.