Однако суть заключалась в том, что драгоценная республика давно уже находилась при смерти. До сих пор я задаюсь вопросом, что можно было бы предпринять, чтобы «восстановить» ее — если не возвращаться назад, к тем временам, когда она себя оправдывала. Республика, по существу, являлась объединением небольшой группы людей, закрытым клубом — вроде «общества Имхотепа», созданного нами в детстве. Она обслуживала интересы немногочисленной римской знати, но совершенно игнорировала потребности других слоев общества. По мере расширения границ число недовольных увеличивалось, и пренебрегать ими уже было нельзя. Цезарь осознавал это и в соответствии с потребностями времени готовился к преобразованиям, направленным против ревнителей старого порядка. О том, чтобы вернуть бразды правления косной аристократической касте, не могло быть и речи, хотя именно это и понимали под «восстановлением республики».

Испанский триумф состоялся — вопреки моему мнению, а также мнению Цицерона, Брута, Кассия, Лепида, Децима и даже, по слухам, Бальба и Оппия.

Начался октябрь, но день выдался необычно теплый. Снова были выметены улицы, на зданиях и монументах развешаны гирлянды, установлены трибуны. Цезарь, как годом раньше, ехал впереди во славе, за ним торжественно следовал Октавиан. Правда, в разгар торжеств и ликования один из народных трибунов отказался встать со скамьи, когда мимо проезжала триумфальная колесница.

Я была шокирована реакцией Цезаря: вместо того чтобы устремить вперед безмятежный взгляд, он остановил своих коней, угрюмо воззрился на обидчика и хриплым голосом воскликнул:

— Эй, Понтий Аквила! Если ты так настроен, почему не откажешься от должности? Ты же трибун!

Аквила ответил ему изумленным взором. Однако не встал.

Триумфальная колесница возобновила свой путь, но инцидент остался в памяти.

Последовавший за этим пир, как говорили, не оправдал ожиданий Цезаря (или же людских ожиданий?), в связи с чем триумфатор распорядился задать второй несколько дней спустя.

Но еще больше он оскорбил общественное мнение тем, что позволил отпраздновать собственные триумфы двум весьма заурядным военачальникам — Педию и Фабию. Именно из-за их неспособности совладать с противником Цезарю и пришлось самому отправиться в Испанию.

В то же самое время он вдруг ушел с поста консула и назначил Фабия вместе со вторым человеком исправлять эту должность в течение трех месяцев, оставшихся до конца года.

— О чем ты вообще думаешь? — спросила я его однажды вечером, когда он, урвав редкий свободный момент, заглянул на виллу.

— Меня без конца обвиняют в том, что я тиран, — ответил он. — Разве тираны отказываются от высоких постов?

— А почему ты злишься? — спросила я. — Разве ты гневался на Гнея Помпея или Верцингеторикса? Гнев помешал бы тебе победить их.

— Ну вот, теперь и ты даешь мне советы. Вспомни, что весь твой военный опыт сводится к безысходному противостоянию между твоими силами и войском твоего брата, а опыт самостоятельного правления — к тому, что ты лишилась трона и вынуждена была бежать.

Он почти выплюнул эти слова, но я на провокацию не поддалась.

— Не спорю. Однако нужно принять во внимание, что тогда мне было двадцать лет. Я мало разбиралась и в вопросах правления, и в боевых действиях. Но тебе, самому опытному солдату в мире, стоит вести себя дальновиднее.

— Да, ты была невежественна, зато теперь всеведуща. Сколько тебе лет теперь?

— Двадцать четыре, ты прекрасно знаешь, — сказала я. — И мое преимущество в том, что я лишь сторонний наблюдатель, а со стороны заметно много того, чего сами участники схватки углядеть не могут. Я вижу перед собой человека, злобно рассыпающего удары во всех направлениях, будто на него нападала стая волков. Так ли это необходимо? Обязательно заканчивать каждую свою политическую декларацию словами: «Так будет, если, конечно, мне позволит Аквила»? Что за мелочность! Словно деревенские бабы у колодца злословят о соперницах. Это недостойно тебя.

Он покачал головой и опустился на стул.

— Пожалуй, тут ты права. Это и вправду мелко… Но они выводят меня из себя. — Он нахмурился.

Я рассмеялась.

— Выводят из себя? Тебя, который питался кореньями и спал на снегу, испытывая немыслимые трудности! Сколько миль в день ты преодолевал той зимой по пути в Испанию?

— Более пятидесяти, — ответил Цезарь, и на лице его появилась мальчишеская улыбка. — А чтобы не терять попусту ни минуты, на ходу сочинил поэму. Называется «Путешествие».

— Ну вот, а почитать мне не дал, — укорила его я. — Почему же ты позволяешь политическим карликам вывести тебя из равновесия? Это не удалось даже ополчившимся против тебя силам природы.

— Люди доводят до бешенства куда успешнее, чем холод, голод, жажда или жара.

Я опустилась рядом с ним на колени — да, опустилась на колени! — и заглянула ему прямо в глаза.

— Ты зашел слишком далеко и сделал слишком много, чтобы потерпеть неудачу из-за обычной человеческой слабости. Избавься от этой слабости! Не дай ей взять над тобой верх! Или ты победишь ее, или она одолеет тебя и сведет на нет все твои достижения.

Прислушается ли он ко мне?..

— Но разве я не человек? — воскликнул Цезарь, и голос его был исполнен страдания. — Как могу я приказать себе стать камнем? Все происходящие буквально рвет меня на части, раздирает сердце и душу!

— Залечи раны и успокойся, — сказала я. — Да, твой дух ранен, и его нужно исцелить, как любой порез на теле. Если ты этого не сделаешь, он загноится, и зараза начнет распространяться. Пока не поздно.

Не знаю, прислушался ли Цезарь к моему совету, но на несколько дней он исчез. Толки и пересуды в городе не стихали. Для мирного города, которому не угрожали враги, Рим был на удивление беспокойным и возбужденным.

Я удивилась, когда ближе к концу месяца на вилле объявился Октавиан. Я встретила его в примыкавшей к атриуму комнате с темно-красными стенами, расписанными мифологическими сценами — чтобы компенсировать наличие лишь одного окна.

Он выглядел старше и выше ростом. (Не заказал ли он себе новые сандалии?) По-прежнему красивый, он уже не казался таким изнеженным. Его тело стало гораздо крепче, и это не могла скрыть даже тога. Испанская кампания сделала его мужчиной, хотя он и не принимал участия в настоящих боевых действиях. Хватило и того, что он добрался до театра военных действий.

— Ты очень возмужал, — сказала я. — Должно быть, поездка пошла тебе на пользу.

Как ни странно, появление молодого человека пробудило во мне теплые чувства. В конце концов, его верность Цезарю не подвергалась сомнению, а это дорогого стоило.

— Я пришел, чтобы попрощаться с тобой, — сообщил он. — Мой дядя договорился о том, чтобы мы с Агриппой отправились через Адриатику в Аполлонию для совершенствования в риторике и военном деле.