Она швырнула в меня этот вопрос, как вызов на поединок. Что это она, нарывается на ссору? Но я царица, и такого удовольствия я ей не доставлю.

— Наверное, ты не видела статую Клеопатры, которую я поставил в храме моих предков, — спокойно промолвил Цезарь. — Предлагаю пойти и посмотреть, получишь ответ на все твои вопросы.

Фульвия нахмурилась и направилась к повозке — якобы для того, чтобы получше разглядеть статую Помпея. Перед тем как поднять изваяние и перенести в здание, его заворачивали в ткань и привязывали к деревянной платформе.

Лепид хихикнул и шлепнул себя рукой по губам, но Антоний расхохотался так, словно его не заботило, что подумают находившиеся рядом. Такой искренний радостный смех мне редко случалось слышать у взрослого человека. Обычно способность к откровенному и непринужденному веселью уходит вместе с детством.

— Тсс, — сказал Цезарь. — Не то тебя услышит Свирепая!

Тут уж все трое государственных мужей зашлись в хохоте, как мальчишки. Цезарь отпустил мою руку, схватился за бока и смеялся, пока слезы не выступили на его глазах.

— Что тут смешного? — спросил озадаченный Птолемей, с любопытством озираясь по сторонам.

— А что может рассмешить римских мужчин, кроме их жен? — ответила я.

Уличный торговец с корзинкой, где лежали колбаски и хлеб, пробирался через толпу, в голос расхваливая свой товар.

— Давайте купим всю корзину! — предложил Антоний и тут же, подпрыгивая, замахал руками. — Эй! Сюда, сюда!

Торговец подтянул тунику, поднялся по ступенькам. У него на плече сидела ручная обезьянка.

— Все самое лучшее, — заверил он. — Колбаски из Лукании, хлеб свежей выпечки, из лучшей муки.

— Мы заберем все! — сказал Антоний. — О, и твою обезьянку тоже!

Торговец удивился.

— Но она не продается!

Антоний разочарованно поморщился.

— Тогда мы ничего не будем покупать. Видишь ли, на самом деле нам нужна обезьянка.

— Но, господин, она любимица моих детей… впрочем, если… может быть… — Он помрачнел. — Может, возьмете корзину вместо нее?

— Нет. Зачем мне твоя корзина? — не соглашался Антоний. — Или обезьянка, или ничего.

— Ну… Ладно, если вам так приспичило.

Он потянулся, чтобы снять обезьянку с плеча, и очень медленно передал ее Антонию. Тот сгреб ее своей мускулистой рукой.

— Превосходно! Фульвия давно хотела приготовить обезьяньи мозги по новому рецепту! — жизнерадостно заявил он.

При этих словах торговец побледнел, и Антоний тут же вернул ему животное.

— Я пошутил, — сказал он. — Забирай свою обезьянку! Мне она не нужна. — Он рассмеялся. — Правда, я не понимаю, к чему тебе обезьяна, если у тебя уже есть дети. Они ведь и по виду такие же, и ведут они себя так же. А вот колбаски, добрый человек, мы у тебя купим.

Торговец, крепко прижимая к себе обезьянку, удалился. Лепид взял краюху хлеба и попробовал одну из колбасок.

— Острая! — сказал он. — Слишком много базилика, да и чеснока переложено. Явно чтобы забить душок не очень свежего мяса. И почему ты не попробовал, прежде чем покупать?

Антоний, тоже жевавший колбаску, пожал плечами.

— Слишком много хлопот. Кроме того, я собирался большую часть раздать.

Он повернулся к стоявшим на ступенях зевакам и крикнул:

— Эй, угощайтесь! Бесплатные колбаски и хлеб от Марка Антония, сомнительного консула, подозрительного новобрачного…

Цезарь снова захохотал и призвал:

— Тише. Не то Фульвия побьет тебя, и я отменю твое назначение.

— Вместе с другими новыми назначениями, что ты только что провел?

Антоний повернулся ко мне и с доверительным видом сообщил:

— Цезарь увеличил количество сенаторов от шестисот до почти девятисот! Некоторые из них — настоящие варвары, вывезенные из Галлии. Теперь будет о ком чесать языки. На меня перестанут обращать внимание, я на их фоне слишком заурядный.

— Эти люди помогли мне победить, — сказал Цезарь. — Окажись на их месте пираты и разбойники, они тоже получили бы награды. А это знатные воины, они отнеслись ко мне по-дружески и остались мне верны.

— Но они носят штаны! — посетовал Лепид. — Штаны вместо тоги! Штаны в сенате! Воистину наступил конец света!

— Чепуха, — отрезал Цезарь. — У нас они облачатся в тоги, независимо от того, что носят дома.

Статую поднимали вверх по ступенькам, и я увидела, что фигура чуть не соскальзывает с платформы. Правда, рабочие почти добрались до вершины.

— Пошли, — сказал Антоний. — Ты ведь не собираешься наблюдать за тем, как ее ставят на пьедестал. Лучше повеселимся. Я знаю одно местечко…

Цезарь издал насмешливый стон.

— Никаких пьес. Никаких скачек на колесницах.

— Согласен, — кивнул Антоний. — Сходим лучше на палестру и посостязаемся. Как в старые добрые времена. Ты помнишь?

Он наклонился и положил руку Цезарю на плечо.

— Еще как помню, — отозвался Цезарь. — И думаю, что по-прежнему могу тебя одолеть.

— Поживем — увидим, — со смехом заявил Антоний. — Но предупреждаю тебя…

Обмениваясь шутками, они легко сбежали вниз по ступенькам.

Я никогда не забуду тот день. Он служит мне утешением, когда я думаю о мире как о юдоли скорби. Ведь я видела чистую, незамутненную радость и искреннее веселье, столь редкостное среди мужей.

Снова настали Сатурналии — праздник разнузданной вольности. Я расспрашивала о нем, но поняла только, что праздник имеет отношение к богу Сатурну. Почему при этом все должны рядиться невесть во что, почему рабы и господа меняются местами, а тога попадает под запрет, для меня так и оставалось загадкой. Все семь дней праздника люди вольны говорить то, что обычно не дозволяется, так что на улицах звучало много интересного.

Дома были открыты для друзей, и они потоком переходили из одного жилища в другое, обмениваясь подарками. Подарки, надо заметить, тоже дарили любопытные: зачастую одна вещь ловко маскировалась под другую. Свечи напоминали что-то съедобное, выпечка походила на ювелирные украшения, живые растения выглядели как вырезанные из камня. В некоторых богатых домах назначали saturnalicius princeps — распорядителя праздника. Он задавал тон, указывая людям, когда петь, когда танцевать, а когда декламировать стихи.

Цезарь держал дом открытым, позволяя людям свободно входить и выходить. Точно так же поступил и Цицерон, и живший неподалеку, в бывшем дворце Помпея, Антоний, да и каждый римлянин, имевший отношение к политике. Таким способом они демонстрировали исконно римские добродетели — доступность и щедрость, причем эта манера ублажения народа, в отличие от состязаний в цирке, не была связана с пролитием крови.