– Да что ты говоришь? Прям-таки чего захочу?

– Абсолютно! Все, что хочешь.

– Отлично, папа, – говорит он. – Больше всего я хочу скакать назад, к тем горам.

Я молча посидел некоторое время, переваривая его слова. Потом говорю:

– Понимаю.

– Нет, не понимаешь, – отрезает Фрэнк. – Это не имеет отношения к матери. Или к тебе. Я уже говорил, что не питаю к ней особых чувств. Как не питаю и не питал ни к кому другому. За исключением разве старушки Сьюзи, да спасет Господь ее грешную душу. Если была у меня мать, так это скорее она. И еще, бог знает почему, у меня нет серьезных претензий к моему отцу, – он улыбнулся мне. – Знаешь, после Жирных Трав, когда я вернулся, сиу снимались с лагеря, и меня так и подмывало заявить о тебе при всех. Потому что помимо своих, ясное дело, подвигов, их восхитило мужество двоих врагов: того солдата с тремя нашивками и всадника с длинным ножом на гнедой лошади. Ну, что ты на это скажешь?

Проклятье, вот ведь ирония судьбы! Если признаться, что я орал от страха, ни он, ни сиу не станут меня даже слушать. Опять все то же заблуждение, обманчивый эффект наружности. Но я был рад, что он верит этому.

– Так что не обижайся, – говорит Фрэнк и поворачивает лицо в сторону заката, где алое зарево сменялось чернотой ночи. – Причина просто в том, что я живу здесь.

– Но Фрэнк, – с хрипловатой натугой продолжаю я. – Сынок, что тебя здесь ждет? Скауты Круку больше не нужны, а гнить в агентстве ты не захочешь. А как Фрэнк Груар нигде не сможешь ты достичь таких высот и богатства, как в большом мире! В самом деле, не такой уж ты и местный, как думаешь. Ты наш сын, а ни я, ни твоя мать не люди Запада…

– Но я – да. Я не англичанин и не француз. Я – американец. Я – сиу.

До сих пор перед глазами стоит его профиль: гордо вскинутая голова с перьями, силуэтом обрисовывающаяся на фоне заката. Помню, как сердце мое упало, а душа опустела, стоило мне выпустить последнюю свою стрелу.

– Да ничего подобного, сынок! В тебе нет ни капли индейской крови, что бы ты себе не воображал. Это все потому, что ты вырос среди них. Чувства твои естественны, но они преходящи. Да будь ты даже сиу до мозга костей, та жизнь, о которой ты мне столько рассказывал… Ну, через несколько лет ее уже не будет.

Я наклонился в седле, почти умоляя темную фигуру прислушаться.

– Поверь, сынок. Я видел эту страну в те дни, когда топор и колесо едва коснулись ее. Я проехал с Карсоном от Таоса до Ларами и за всю дорогу нам не встретилось ни единого дома, фургона, перекрестка или рельса! Это было в тот год, когда ты родился. Прям будто вчера! Сколько, думаешь, нужно времени, прежде чем все пройдет, сгинет? Литтл-Бигхорн был последним ударом умирающего бизона. Черные Холмы потеряны, река Паудер на очереди. Не будет больше свободной прерии, дичи, весенней охоты…

Голос изменил мне, и я поежился от холодного ночного ветра. Фрэнк подобрал поводья.

– Знаю, – он повернулся лицом ко мне, и в полутьме я разглядел кривую усмешку. – Я тоже был при Литтл-Бигхорне. И я рад этому обстоятельству – за тебя. Но не только поэтому. И не только потому, что там чертовски красиво.

Не успел я опомниться, как он повернул коня и поскакал по темному склону. Копыта глухо стучали по траве.

– Фрэнк! – заорал я.

Он приостановился на гребне и обернулся. Мне стало так одиноко, но я не мог поехать за ним или сказать того, что хотел сказать. Меня внезапно пронзила жгучая боль и сожаление обо всех этих потерянных годах и о том, что из них вышло.

– Я так сожалею, сынок, обо всем, что было! – крикнул я.

– Знаешь, а я – нет, – донеслось в ответ. Фрэнк засмеялся и вдруг раскинул в стороны руки. – Смотри, папа!

Он снова рассмеялся, потом пересек светлеющую полоску заката и был таков.

Несколько секунд я смотрел на пустой гребень холма, потом тронул коня, чувствуя себя на редкость тошно. Я знал его всего неделю, и он был индейцем сиу до кончиков ногтей, и стоило подумать о всех заморочках, гнездящихся в нем – смертный грех, в котором повинны, как я подозревал, приемные родители парня… Но если бы вы видели его! Орел, ей-богу, орел.

Но вскоре я почти утешился. Отцовские чувства – это хорошо, но какой бы хомут взвалил я себе на шею, стоило ему согласиться. Я не лгал, когда предлагал ему помощь, но теперь, взглянув на вещи трезво, решил, что оно и к лучшему. Парень, скорее всего, оказался бы тем еще пройдохой, с которым хлопот не оберешься, да и Элспет стала бы задавать очень неудобные вопросы. А стоило ему обрезать волосы и надеть цивильный костюм, наше разительное сходство сделалось бы очевидным… Ну почти. При этой мысли я даже вспотел. Да, что ни делается – все к лучшему. Но иногда в ушах у меня звенит его смех, и я вижу фигуру с распростертыми руками на гребне холма, и чувствую щемящую боль в сердце, вспоминая о своем сыне.

Но ведь жизнь наша не устлана розами – приходится выковыривать из задницы шипы и ковылять дальше.

* * *

Проделывая последние мили по петляющей между холмам дороге в Дедвуд, я пребывал в приподнятом настроении. Округа кишела, как муравейник: старатели ползали по поросшим деревьями склонам, слышался несмолкаемый стук кайла, лопат, скрип осей. Везде хижины, лачуги, промывочные желоба, вокруг которых бродят грязные заросшие парни в широкополых шляпах и с подтяжками, сыплющие ругательствами и копающиеся в земле. И еще вывески-указатели: «Милый сердцу прииск», «Клад под скрещенными костями», «Дамьерское золотое ущелье» и тому подобное.

Сам город напоминал бедлам – ему было тогда всего четыре месяца, и состоял он из единственной улицы бревенчатых и каркасных строений, вытянувшейся по всей длине узкой, в пару фарлонгов, впадины между двумя поросшими лесом крутыми склонами. Времени его обитатели не теряли: здесь уже имелись мэрия и муниципалитет, «Гранд Сентрал Отель», баня, склады, театры, салуны, игровые дома и мюзик-холлы; клерки, цирюльники, проститутки, торговцы, барышники и спиртные напитки в количестве, достаточном для маневров океанского судна. Все орали и горланили во всю мочь. У американцев это называется «бум», и сердце воспаряло в небеса при виде всей этой суеты и радостной шумихи: всякий здесь делал что хотел, и жил на широкую ногу, и считал себя без пяти минут миллионером.

Пробираясь сквозь укутанную пылью улицу, я слышал громыхающую в заведениях музыку, видел кишащие людом салуны и лавки, жуликов и шлюх, толкающихся у сдвоенных дверей, а также добропорядочных граждан, спешащих по своим делам с видом оптимистичным и преуспевающим. Вам скажут, что по воскресеньям там не найти было свободного местечка в приходской церкви, что гимн «Ледяные горы Гренландии» и задорная песенка «Ох, Сюзанна» в мире и благополучии звучали из соседних комнат, что время от времени на улице пристреливали кого-нибудь. Верно, но в общем и целом все были счастливы.[273]