тебя такое? У меня — да. И сейчас вот так было. Ну, не то чтоб совсем спокоен был, — волновался, конечно, особенно когда на трибуну вышел, а кругом головы, головы, головы… Но посмотрю на Громобоя — он как раз передо мной сидел, — да ты его знаешь, в твоей группе учится, — посмотришь на него, и сразу легче становится. Вот он сидит, думаю, а там наверху Антон, и Петровский, и Сагайдак. А за спиной — Левка. Ты знаешь Левку? Хорола? Растрепанный такой. Не можешь не знать. Его все знают. Ну, познакомлю. И с Антоном Черевичным, и с Куныком нашим маленьким, со всеми познакомлю. Да ты застегнись. Фронтовичка фронтовичкой, а март месяц знаешь какой? Нет, самое важное не это. Я о чем-то другом хотел. Вот черт… Ага! Помнишь, когда я с комиссии вернулся и мы пили с Яшкой, а Муня дрых. И ты тут пришла. И мы немножко поцапались. А потом сидели с мамой и чай пили. Потом спать разошлись. Я долго тогда не спал. Тоска напала. По фронту, по хлопцам. И потом бывало, часто бывало. Тоскуешь, грустишь — один, мол, остался, нет хлопцев, нет солдат твоих… А ведь за них отвечать надо было. У каждого жена, ребята, мамаша, а задание выполнять надо — и вот посылаешь на смерть. Тяжело. А вот как не стало всего этого, еще тяжелее стало. Почему? Ну вот скажи мне — почему? Да застегнись ты, христа ради, вот упрямая. В отца, что ли? Анна Пантелеймоновна совсем не такая была.

Они идут по пустынным, затихшим улицам, сворачивают направо, налево, проходят через какие-то пустыри, мимо заборов новостроек, опять выходят на улицу, опять налево, направо — куда их черт занес? А не все ли равно…

— Вот ты объясни мне, Валя, — (господи, как он много сегодня говорит!), — объясни мне, почему люди такие разные? Нет, не то… Ты не смейся, я не то хотел сказать… Не умею я говорить, что поделаешь. Начнем с примеров, это легче. Вот три человека — Алексей, Хохряков и Левка. И Сергей — четвертый. Ты его не знаешь — подбитый летчик, безногий, чудесный парень. В водке, правда, чуть не утонул. Чего ты смеешься? Чудесный, да. И ничего смешного тут нет. Познакомишься, сама поймешь… Так вот, все четверо они воевали. И каждый из них узнал на войне то, что и все узнали. И страх, и усталость дикую, когда ни о чем думать не хочется, и то, что кровь из носу, а надо выполнять приказ, и что сидишь вот ты с человеком и покуриваешь, а через минуту от этого человека может ничего не остаться. И не останется потому, что ты ему сказал «иди». И сказал ему это потому, что он лучше других, а не хуже. В общем, ты все это знаешь. Так вот, четыре человека, и все четверо воевали. И остались живы. Но ведь каждый остался жить по-своему. Вот в чем загвоздка. Один только для себя, а другой… Это очень важно, Валя, очень важно, ты послушай. Это, может быть, самое важное в жизни — уметь жить не для одного себя. А то уставишься в собственный пуп и смотришь. Или, как страус, голову под крыло. Я долго так сидел. И знаешь, казалось, что даже хорошо. Потом выглянул. Повертел головой — направо, налево. Кинулся в институт. И зарылся в книжки. С головой зарылся. Книжки, книжки, книжки — и стало мне легче… Ну чего ты смотришь? Как будто не знаешь, почему тяжело было? Знаешь же, все знаешь. Сколько раз я хотел подойти к тебе. Но посмотришь — идет, брови сдвинула, не подходи! — и не подходишь. Чем я хуже ее? Да, так о чем это я? О книжках? Да, так вот, так и получилось. Забивал ими голову, чтобы о другом не думать. Вроде как Хохряков. Ну, не совсем вроде, у него по другой причине, — но оба мы уши заткнули. Вот это самое страшное. Не знаю, что страшней — Алексей или это… Черт его знает… А я ведь верил ему, понимаешь, верил Алексею. Даже завидовал в чем-то. Умный, образованный, что еще надо? А вот сегодня смотрел я на него… Ты б видела, как он себя держал. Глазом не сморгнул. От всего отрекся. В другом месте, мол, поговорим. Черта с два! Мы там тоже поговорим. Посмотрим еще, кто кого… Господи, до чего же все-таки ошибаешься в людях. Вот Левка, например. Каким я его считал? Хороший, ничего не скажешь. Веселый, неунывающий, всегда рад помочь. Но вот посмотришь на него и думаешь: все у тебя гладко, хорошо, слишком хорошо. Даже разозлился на него как-то — утруждать, мол, себя не хочешь, гладенькую жизнь эту свою портить. А вот, оказывается, ошибся. И в Сережке ошибся. Нет, не ошибся — не понял просто. Его с первого взгляда не поймешь. Ворчит, ругается, всем недоволен. А присмотришься, подойдешь поближе, и вдруг оказывается… Ну что ты смотришь на меня? Надоел? Заговорил тебя? Ну ладно, помолчу. Говори ты…

И опять говорит. Говорит, говорит, говорит… А Валя слушает. Прижалась к нему — так тепло с этой стороны, и рука его большая, теплая, Валя сквозь перчатку чувствует. Идет рядом и слушает. Ему хочется выговориться — она понимает, у него сегодня такой день, но все-таки… Ну да ладно, говори, говори, о чем хочешь.

Ведь прошло столько времени — сентябрь, октябрь, ноябрь… Господи, почти семь месяцев.

— А вот и то место, где мы с тобой лазили, помнишь? — Они у решетки Ботанического сада.

— Перемахнем, а?

— Погоди. Пусть милиционер отойдет.

В саду темно-темно — на улице, там хоть фонари, — под ногами грязь, скользко. «Держись за меня, крепче держись». Опять поднялся ветер. Деревья шумят.

— Ты любишь, когда они шумят?

— Люблю.

— А еще что?

— Что — что?

— Еще что любишь?

— Еще что? Когда паровозы так гудят. И почему ночью всегда так слышно?

— Не знаю. А еще что?

— Слушай, я куда-то провалилась.

— Ну вот, говорил тебе — держись крепче. Фронтовичка…

— Здесь, по-моему, болото.

— Какое тут может быть болото?

— А я говорю — болото. У меня полон сапог воды.

— Давай тогда сюда. Держись за шею. Раз…

— Ну и хватит. Дальше я сама пойду. Ну вот до того дерева — и хватит. Там уже сухо.

— Сухо, сухо… Тебе только по асфальту ходить.

— Ну и ладно.

Пауза.

— А который это час, интересно?

— Бог его знает. Не все ли равно?

— А ребята?

— Что — ребята?

— Ведь они ждут тебя.

— Не