* * *

Военные демарши папы, с растратой тысяч человеческих жизней, разорением городов и селений, контрибуциями и казнями, кончились ничем. К 1512 году французы, нанеся войскам Святого престола несколько крупных поражений, вновь восстановили контроль над недавно утраченными городами, чье население, вкусившее от папских милостей, встречало иноземцев с ликованием. Юлий II, обессиленный и опустошенный, угасал. 21 февраля 1513 года его не стало. Мало кто искренне жалел о нем. «Жаль только, что такое радостное событие не совершилось пять лет назад», – записал венецианский посол. Любимый племянник Франческо Мария делла Ровере, которого Юлий вознес на высоту власти, обогатил новыми владениями, но и помучил изрядно, не захотел даже присутствовать на погребении дяди, послав Кастильоне вместо себя.

Последним актом Юлия II, имевшим к тому же косвенное отношение к судьбе нашего героя, было закрепление за Урбинским герцогством области Пезаро, прилегающей к Адриатическому побережью. Из апеннинских междугорий маленькое государство впервые в своей четырехвековой истории вышло к морю. Франческо Мария на радостях пожаловал верному соратнику графский титул и замок Новиллара, из которого открывался прекрасный вид на Адриатику. Кастильоне, за девять лет беспорочной службы не наживший ничего, кроме долгов, мог наконец почувствовать себя настоящим синьором и землевладельцем. Друзья наперебой поздравляли его; знатнейшие семейства Италии рады были видеть его зятем. Даже маркиз Мантуи сообщил ему о своем добром и дружественном расположении. Растроганная мадонна Луиджа в письмах засыпала Бальдассаре советами, где и как приискать для хозяйства верного и честного управляющего: уж она-то знала, что ее сын куда лучше умеет устраивать дела своих господ, чем свои собственные.

Рим, а с ним и вся Италия ждали мира и успокоения. На конклаве, собравшемся через две недели после кончины папы, довольно быстро, хоть и почти неожиданно для всех, определилась личность, привлекшая к себе общие симпатии и надежды: тридцатисемилетний, а значит, небывало молодой для папского сана кардинал Джованни Медичи, сын Лоренцо Великолепного. Он пленял всех мирным, улыбчивым, дружелюбным нравом и веселостью – словом, противоположностью в характере и манерах умершему папе Юлию, для которого излюбленным делом было внушать страх. Даже известная лень кардинала и склонность к легкомысленным забавам располагали в его пользу: в курии недолюбливали и побаивались аскетов. Что особенно важно, он выглядел чуждым воинственных амбиций предшественника и равноудаленным от двух главных соперников в борьбе за гегемонию на Апеннинском полуострове – Испании и Франции.

Для герцогства Урбино Джованни Медичи был с самого начала конклава желанным кандидатом; ведь в течение ряда лет при урбинском дворе постоянно жил его брат Джулиано, да и кардинал Джованни был здесь частым гостем. Когда он взошел на папский престол под именем Льва Х, Франческо Мария и его двор испытали большое облегчение. Еще одним обнадеживающим фактором было то, что круг своих ближайших сотрудников новый папа собрал из лиц, тесно связанных с Урбино. Собственно, все это была одна старая дружеская компания, проводившая прежде немало времени в садах и галереях урбинского дворца: ученые мужи Пьетро Бембо и Якопо Садолето, назначенные папскими секретарями, граф Лудовико да Каносса – теперь папский домоправитель, наконец, Бернардо Биббиена, казначей Святого престола, вскоре получивший кардинальскую шапку. Все они были любимыми собеседниками Кастильоне, и граф, забросив хлопоты с пожалованным замком и угодьями, с охотой отдался новой миссии урбинского представителя в Риме. На тридцать пятом году, казалось, ему не только было гарантировано безбедное и безопасное существование, но и дана возможность удачнейшим образом совмещать все свои таланты – поэта, эрудита, дипломата, советника сильных мира сего… И где? В сердце христианского мира, в Вечном городе, древней славой и красотой которого Кастильоне был некогда очарован с первого взгляда.

* * *

Время рассказать подробнее об одной из самых вдохновляющих и сильных привязанностей в жизни нашего героя – его дружбе с Рафаэлем. Бальдассаре подружился с художником еще на первом году службы в Урбино. Рафаэль вызвал у него восхищение. Молодой рыцарь, полный мыслей «о доблестях, о подвигах, о славе», встретил еще более молодого человека (тот был младше пятью годами), который своим победным восхождением к славе был обязан не войне, не придворным интригам, но лишь красоте, которую он воплощал в своих картинах, и искусству, с которым он это делал.

Теперь, в 1513 году, когда Кастильоне провел в Риме много насыщенных месяцев, его дружба с Рафаэлем получила как бы новый импульс. Оба встретились зрелыми людьми в зените жизненных сил; один – титулованный царедворец, почти «вельможа»; другой – любимый художник нового папы. Через год Рафаэль будет назначен главным архитектором строящегося собора Святого Петра, а немногим позднее – «префектом всех мраморных и каменных работ» и главным смотрителем римских древностей. Вопреки привычному распределению социальных ролей (аристократ – покровитель или заказчик, художник – покровительствуемый или наемный работник), Бальдассаре почитал за честь быть не просто «другом», но и практическим сотрудником Рафаэля. Нам еще представятся случаи показать это сотрудничество на примерах. Художник, в свою очередь, охотно прибегал к советам Кастильоне.

Упомянем один, кажется, уникальный случай из того времени.

В 1513–1514 годах Рафаэль работает над фреской «Триумф Галатеи» для виллы богатейшего банкира Агостино Киджи. Из сохранившегося письма его к Кастильоне, написанного тогда же, мы узнаем, что сюжет для этой росписи был не выбран заказчиком, но предложен художнику нашим героем. Рафаэль сделал массу эскизов и послал их другу, чтобы тот выбрал наиболее удачный. Вот в каких выражениях он об этом пишет:

«Что касается „Галатеи“, я счел бы себя большим мастером, если бы в ней была воплощена хотя бы половина из того многого, о чем ваша светлость мне пишет; но в ваших словах я снова узнаю ту любовь, которую вы ко мне имеете. И говорю вам: чтобы написать красавицу, мне нужно видеть много красавиц, с тем условием, что вы вместе со мной изберете от них самое лучшее»[26].

Нам привычна мысль о ранимости и своенравии художников, их нетерпимости к покушениям на их творческую свободу. Нельзя не удивиться тому, что великий и уже признанный в качестве такового живописец кротко вверял себя замыслу, вкусу и суждению другого человека – не художника и не мецената. На чем основывалось это безусловное доверие?

Сначала о главном персонаже фрески. Нимфа Галатея (имя ее означает: «молочно-белая»), одна из сотни дочерей Нерея, бога спокойного моря и благополучных плаваний, не относится к широко известным персонажам греческой мифологии. Гомер и Гесиод лишь бегло упоминают ее в общем списке нереид, прибавляя, впрочем, к ее имени хвалебные эпитеты: ἀγακλειτή (преславная), εὐειδής (прекрасная видом)[27]. Первым уделил ей особое внимание сицилийский поэт Феокрит (III в. до н. э.), не без комизма описавший безнадежную любовь к красавице-нимфе косматого и одноглазого циклопа Полифема[28]. Овидий сделал из этой шуточной сценки маленькую трагедию, дополнив сюжет Феокрита историей любви Галатеи к юному Акиду, которого Полифем из ревности убивает[29]. Но чтобы сделать из Галатеи царицу, окруженную почестями морских божеств, избрать ее центральным персонажем большой многофигурной фрески, нужно было основываться еще на чем-то, кроме античных преданий[30].