Попробуем неспешно вглядеться в портреты Гвидобальдо и Элизабетты, исполненные Рафаэлем как раз в ту пору, когда с ними познакомился Кастильоне. Среди известных итальянских портретов начала XVI века эти два зритель выделит сразу. Лица мужа и жены, с их совсем разными чертами, в каком-то отношении так похожи, что их можно принять за брата и сестру. В обоих портретах нет ничего оживляющего, приподнимающего, ничего такого, что можно было бы ожидать от парадного изображения. Супруги не вскидывают энергично и властно взгляд на зрителя (для контраста можно привести портреты мантуанской правящей семьи или тициановский портрет следующего герцога Урбино – Франческо Мария делла Ровере), – напротив, они опускают глаза почти как… бедняки, – во всяком случае, как люди, носящие в себе опыт, слишком тяжелый, чтобы делиться им с посторонними.

Облик Гвидобальдо лишен условно «мужественных» черт. Красота его супруги, о которой немало говорили современники, тоже далеко не очевидна: заказчица явно не ждала от художника, что он ей в чем-то польстит. Изображаемые не имеют намерения «подать» себя; они словно укрывают что-то от поверхностного взгляда.

Ничего или почти ничего не зная о судьбах тех, кто изображен на портретах урбинской серии – герцогской четы, да еще знаменитой «Немой» (о ней тоже пойдет у нас речь), – зритель остается озадаченным. Пишущий эти строки много лет назад сам пережил такое недоумение: эти лица надолго остались в памяти как какой-то нерешенный вопрос. Из документов и свидетельств – не в последнюю очередь из писем и сочинений Кастильоне – мы поймем, что́ скрывают эти лица: страдание, далеко не только физическое, принятое как неизбежность. Вглядимся – и увидим: через непреодолимость страдания оба супруга, с их острой нравственной чуткостью и умом, познают и принимают боль жизни как таковой, сострадая любому существу. Вспомним приведенный выше «римский» сонет Кастильоне; ведь и в нем происходит обмен состраданием между душой поэта и тысячами душ, память о которых хранят тысячелетние руины. Как было этим людям не найти и не понять друг друга!

«Фортуна враждебна добродетели». Мысль, которую Кастильоне не раз повторит в «Придворном», присутствует и в портретах. Перед нами люди, принимающие враждебность судьбы с мужественным смирением, сохраняя нетронутым в себе главное, святое, возвышенное. Удар судьбы, несчастье такие люди способны обратить в тихую победу, в мало кому приметное явление нравственной силы.

Кастильоне с юности любил учиться. После того как его образование было прервано войной и смертью отца, Урбино стал для него новой школой. Стараясь использовать возможности, которые предоставляла ему жизнь, он учился не только с книгой в руках в редкие часы уединения, но и среди придворных увеселений рядом с умными и знающими людьми, как афинские юноши на пирах с Сократом. Легкие, перемежающие обсуждение серьезных вопросов шутками, никого ни к чему не обязывающие ночные беседы при дворе он и будет описывать потом как школу, учащийся в которой может получить добрые плоды не только в практической жизни, но и в духовном росте.

Герцог Гвидобальдо сразу дал понять Бальдассаре, что он его ценит и надеется на его карьерный рост. С первых же дней он поставил молодого мантуанца над отрядом из пятидесяти всадников своего личного конвоя.

* * *

Папская милость, которой пользовалось герцогство Урбино при Юлии II, давая немалые гарантии безопасности, была нелегким бременем. Назначая изможденного болезнью Гвидобальдо на пост гонфалоньера Церкви, папа, вероятно, руководствовался лишь нежеланием давать этот пост кому-то, кого он опасался. Он сам был главным двигателем и стратегом своих военных предприятий; тем не менее участие гонфалоньера в принятии и осуществлении важных решений считалось обязательным.

В сентябре 1504 года гонец вручил Гвидобальдо требование прибыть в Рим для обсуждения и подготовки предстоящей кампании против Венеции, в ходе недавней смуты прибравшей под свою власть несколько «папских» городов в Романье. Герцог, осенней порой жестоко страдавший от подагры, в ответе через посланца поблагодарил за оказанную честь, но попросил понтифика повременить. Реакцией папы был приступ ярости, сопровождавшийся выкриками «трус» и «предатель». Промозглым и ветреным декабрем Гвидобальдо, еще более разбитый недугом, чем три месяца назад, выехал в Рим при горьких слезах супруги и женской половины двора. На полпути урбинский обоз разделился из-за того, что герцога пришлось-таки выхаживать в придорожной гостинице; бо́льшая часть свиты прибыла в Рим на девять дней раньше синьора. Когда Гвидобальдо, без кровинки в лице, с закушенными посиневшими губами, наконец сошел с коня близ папского дворца, его еле успели подхватить под руки: идти без посторонней помощи он не мог. Зато папа был утешен послушанием герцога. Впрочем, в ближайшие дни обострение подагры у него самого несколько ослабило его воинственный раж.

Тяжелая зима вызвала большую заболеваемость в Риме, в том числе среди войск, и подготовку похода поневоле отложили. Пользуясь задержкой, посланцы Венеции наносили Гвидобальдо, не вставшему с постели, визит за визитом. Больному пришлось служить негласным посредником между сторонами хотя бы ради того, чтобы не отправляться в мучительную, если не смертельную для него экспедицию. Тем временем герцогиня Элизабетта по-хозяйски принимала в Урбино венецианское посольство из двух сотен человек, добиравшееся до Рима по весенним дорогам. Долг был красен платежом: именно в Венеции пять лет назад нашла себе укрытие герцогская чета, изгнанная из Урбино войсками Борджиа.

Венецианцы были пышно и торжественно приняты в Ватикане, но, самым приятным образом проведя в Вечном городе несколько недель, так ничего и не добились. Отпуская их, папа клятвенно пообещал, что из владений Святого престола ни пяди в чужих руках не оставит.

В Урбино затянувшиеся холода убили всякие виды на урожай. В течение года около трехсот человек в городе умерли от голода и эпидемии. Впрочем, с родины Бальдассаре получал вести, что и там дела обстояли не лучше.

Кастильоне так томился по яркому делу, которое позволило бы ему проявить перед господином свою верность и храбрость, что, кажется, и военный поход был бы на руку. Осенью герцог поручил ему секретную миссию в Мантую, к маркизу Франческо. Поскольку, вопреки всем неблагоприятным обстоятельствам года, поход был назначен, Гвидобальдо хотел предупредить шурина, что у папы есть секретная цель: отложив атаку против венецианцев, захватить по пути Перуджу и Болонью. Род Гонзага был тесно связан с родом болонских правителей Бентивольо, и герцог считал необходимым подать маркизу весть об опасности. Ее должен был доставить Бальдассаре – как человек, пользовавшийся прежде у маркиза полным доверием. Но лишь только Бальдассаре пересек границу мантуанских владений, Гонзага отдал приказ его арестовать: болезненное самолюбие и мстительность, кажется, говорили в нем сильнее и почтения к зятю, и политических расчетов. Бальдассаре остался цел и невредим лишь потому, что кто-то из знакомых вовремя оповестил его об опасности[16].