В августе следующего, 1506 года Кастильоне возглавил посольство от герцога Гвидобальдо к Генриху VII, королю Англии. История началась еще в 1504-м, когда английские послы прибыли поздравить папу Юлия с избранием; при этом Гвидобальдо, как гонфалоньеру Церкви, была вручена мантия ордена Подвязки – свидетельство высшего почета в островном королевстве. Той же чести некогда был удостоен его отец, а теперь король счел своевременным подтвердить высокое уважение, которым традиционно пользовался в Англии урбинский дом. Но собственно посвящение в члены ордена, с вручением его знака на золотой цепи, совершалось королем лично. Поскольку герцогу ехать в Англию было не под силу, его лицо, согласно уставу ордена, мог представлять некий «благороднейший и безупречный рыцарь». Чтобы придать Бальдассаре больше блеска и веса, папа Юлий сделал его рыцарем ордена Золотой шпоры, одной из высших регалий Святого престола.

* * *

В свое время герцог Федерико отправлял английскому королю в качестве даров породистых лошадей и охотничьих собак. Гвидобальдо посылает картину «Святой Георгий поражает дракона» (св. мученик Георгий – небесный покровитель ордена Подвязки), работу Рафаэля.

Рафаэль был рано осиротевшим сыном придворного художника и поэта Джованни Санти, около двадцати лет отдавшего украшению урбинского дворца и прославлению его обладателей. Герцогская семья поддержала одаренного мальчика, взяв на себя расходы на его обучение у знаменитого Перуджино. И вот уже Рафаэль, всего лишь двадцатилетний, с удивительной быстротой завоевывает славу первой кисти Италии. В пору признания и славы он хранил со своими синьорами самые теплые отношения, а те гордились им как подлинной звездой своего небольшого государства.

Дарить друг другу произведения искусства в начале XVI века среди европейских монархов было еще вовсе не в обычае: Гвидобальдо решился на это едва ли не первым. Понимая это, он послал вместе со «Святым Георгием» и более традиционные подарки: лошадей и охотничьих собак. В любом случае выбор герцога выражал нечто новое в представлении монарха о себе и своей общественной роли. С одной стороны, он посылал как бы некую местную редкость, подобно тому, как послал вместе с картиной и добрых мантуанских жеребцов, как польский король прислал Юлию II невероятно красивые мантии из русского соболя, а португальский король его преемнику, Льву Х, – слона из только что завоеванного Гоа. Ведь Рафаэль был едва ли не первым знаменитым художником, рожденным в Урбино, да еще и воспитанным при дворе и обученным при содействии герцогской семьи. Поэтому в подарке содержалась и еще одна весть: о государе как о воспитателе и возделывателе прекрасного. В «Придворном» прозвучит и эта идея[17].

В английское путешествие Кастильоне взял с собой портрет герцогини Элизабетты, написанный Рафаэлем для него лично. В Лондоне он посвятил этому живописному образу два сонета, один из которых мы здесь приведем.

«Когда время, обращая небо вместе с годами, разрушит это хрупкое дерево – подобно тому, как ныне мраморные обломки древности видны всякому среди твоих развалин, Рим, – тогда люди, в которых теперь еще не дышит жизнь, будут созерцать в прекрасном рисунке запечатленную человеческим талантом божественную красоту, и каждый будет завидовать тому, кто теперь вздыхает. А иные, кому известны ваши черты, ваша добродетель и мое страдание, многократно описанные моей рукою, скажут: поистине, яркое пламя, возжегшее сердце Кастильоне желанием сверх надежды, не догорит никогда»[18].

Поэт говорит загадочно: если разрушится доска, на которой написан портрет, на чем же будут созерцать люди красоту изображенной? В его стихах? В каком-то мистическом видении? Или он предвидел, что века спустя работы Рафаэля и в самом деле перенесут на холст? Время действительно разрушило «хрупкое дерево»: портрет, о котором здесь говорится, не сохранился до наших дней. Но красота образов Рафаэля за полтысячелетия не померкла; проникнуть в ее глубины, скрытые от поверхностного взгляда, нам немало помогают и писания Кастильоне.

Читатель, конечно, задумается и о том, какие чувства питал молодой придворный к своей госпоже и, если они были так сильны, не грозило ли это его отношениям с господином. По традиции, восходившей к провансальской поэзии трубадуров и проповедуемой ими этике куртуазной любви, жена господина была объектом любовного преклонения для его рыцарей. Как государь был образом Бога, так госпожа принимала на себя черты, близкие к Богородице или олицетворению Божественной Премудрости, и поэтическое восхваление ее придворными поэтами варьировалось от земного и чувственного восхищения ее женской красотой до возвышенного почитания в качестве некой надмирной сущности. К концу XIII века на Юге Франции школа трубадуров пришла в упадок, но ее заветы были восприняты итальянской поэзией «сладостного нового стиля», давшей великие образцы служения Прекрасной Донне в лице Данте и Петрарки. Наследует ей в данном случае и наш герой. И как у обоих названных поэтов любовь к Донне не выходила и не могла выйти за пределы чисто поэтического переживания, так и Кастильоне ни разу в жизни не попытался нарушить границы своей поэтической любви к герцогине Элизабетте. Впрочем, это чувство имело в его жизни столь важное и разностороннее значение, что нам еще не раз придется говорить о нем.

* * *

Путешествие урбинского посольства в Британию сложилось весьма удачно; переход через Альпы и полуторамесячный путь по Франции обошлись без серьезных затруднений. Переправе через Па-де-Кале, как на английский берег, так и обратно, не помешали зимние бури. В начале февраля Кастильоне, полный впечатлений, везя богатые ответные подарки, достиг Ломбардии. Здесь он смог наконец, после трех с половиной лет разлуки, посетить родные места, обнять мать и оплакать младшего брата – одну из тысяч жертв эпидемии минувшего года. Пробыть в родном доме – и где бы то ни было на мантуанской территории – ему было позволено не более трех дней, о чем его специально уведомил посланник маркиза.