на собственный субъективный опыт как главный рабочий инструмент и берет на себя всю полноту ответственности за создаваемый им рассказ. Этот подход, по нашему твердому убеждению, является логическим следствием концепта современной культурной истории. В этой связи нужно сказать несколько слов о контексте ее возникновения в 1980-х годах, важного и для появления на свет нового блошиного рынка[626].

Новую культурную историю – историю восприятия и поведения людей прошлого – позволительно рассматривать как одно из детищ нескольких совпавших явлений в самой исторической науке и за ее пределами. Начнем с внешних факторов, которые повлияли и на формирование современного потребительского поведения. В последней трети ХХ столетия в умонастроениях современного человека произошли важные мировоззренческие сдвиги. Потрясения ХX века от Первой мировой войны до краха биполярного мира в 1991 году поставили под сомнение идею универсального, линейного и благого для человечества прогресса, подорвали авторитет больших институтов – партий, профсоюзов, церкви и пр. – и спровоцировали бегство человека в частную сферу. К этому феномену относится и бум нового блошиного рынка. Одно из объяснений Лутцем Нитхаммером рождения своего проекта – устной истории в Западной Германии – может быть распространено за границы ФРГ и за пределы этого, молодого тогда исторического направления:

Люди уже не столь легковерны в отношении божьего ока или мирового духа. Становится труднее почувствовать себя на месте господ и анализировать общественные проблемы сверху, как вопросы порядка, господства и интеграции. Мы в большей степени начинаем интересоваться самими собой, происхождением собственных условий жизни, поведения, образцами толкования и возможностями действий[627].

В интеллектуальной и художественной сфере эти сомнения вызвали к жизни критику современного общества и постмодернизм. В социальных и гуманитарных науках они разрядились фейерверком многочисленных «поворотов» – «лингвистического», «нарратологического», «культурного», «когнитивного», «эпистемологического», «онтологического», «антропологического», «визуального», «эмоционального», «детского» и др.[628]

* * *

К внутрицеховым факторам рождения новой культурной истории следует в первую очередь отнести растущую неудовлетворенность историков познавательным потенциалом классических политической и социальной истории XIX – ХX веков, не уделявших внимания так называемым «маленьким людям», которые фигурировали в историописании исключительно в качестве немых статистов «великой» истории или безымянных членов абстрактных коллективов. В центре усилий многочисленных направлений историографии – микроистории, истории повседневности, опыта, памяти, эмоций, новой персональной, интеллектуальной, визуальной истории и ряда других – оказалась историзация ранее неинтересных для историков тем. В начале 1990-х годов один из основателей культурной истории в Великобритании Питер Берк, оглядываясь на пройденный путь, констатировал:

В последние тридцать лет мы получили множество замечательных исторических исследований по темам, о которых прежде даже и не думали как об исторических, – детство, смерть, безумие, климат, запахи, грязь и чистота, жесты, тело, чтение, речь и молчание. То, что прежде считалось неизменным, теперь рассматривается как культурная конструкция, подверженная вариациям во времени и пространстве[629].

Интерес к жизни и опыту «обычных людей» невозможно было реализовать без предоставления права голоса историческим персонажам, ранее анонимным и бессловесным. К историкам эта установка предъявила два требования. Первое из них – «уважительное отношение к своим героям из прошлого, с которыми историк ведет равноправный диалог без примесей патерналистской назидательности»[630]. Второе – ураганное расширение привлекаемых к исследованию источников из числа письменных, устных и невербальных свидетельств, которые могли бы позволить «разговорить» молчаливое большинство «простых людей». Именно в этой связи среди источников, привлекших интенсивный интерес историков, наряду с письменными «эго-документами», оказались интервью, изображения и вещи в качестве следов не только деятельности, но и чувственного восприятия, визуальных и телесных привычек, эмоционального режима, памяти и опыта людей из прошлого.

Культурная история оказалась отмеченной рядом характерных признаков. Среди них интерес к ранее маргинальным социальным группам (женщинам, детям, национальным и сексуальным меньшинствам и др.). К особенностям культурной истории относят также обращение к невостребованным ранее темам и постановку проблем, лежащих вне фарватера великих исторических событий и процессов. Для нее типично превращение ненадежных с точки зрения классической исторической науки источников вроде высказываний итальянского мельника-самоучки в протоколе инквизиторского допроса, слухов, частного фото, нижнего белья или унитаза в серьезные свидетельства. Кроме того, культурная история, как отмечено выше, заявила о новой этике отношения к своим героям (и читателям). Все это делает занятие культурной историей похожим на концептуальное искусство и для философа науки, и для современного художника, да и для самих историков, практикующих культурную историю сегодня.

* * *

С этой точки зрения предложенная читателю книга очень напоминает концептуалистский арт-проект. В центре рассмотрения в ней – блошиный рынок, место, вызывающее у многих понятное чувство брезгливости как место нечистое. Ведь на нем циркулируют вышедшие из употребления вещи, которые зачастую принадлежали умершим людям. А сама деятельность блошиного рынка лежит в «серой зоне» не вполне прозрачных торговых операций. Вопросы о происхождении товаров, о наличии лицензий на торговую деятельность и об аккуратности в уплате торговцами налогов посетитель рынка оставляет за его территорией, на совести его обитателей и полицейских и налоговых чиновников, появление которых вызывает у продавцов нездоровую суету.

Среди героев книги – совершенно обычные люди. Это наши родные и близкие, люди, не совершившие никаких великих поступков, кроме одного – из перспективы каждого из обоих соавторов, самого главного: они стали референтными фигурами, на которых мы ориентируемся и по которым сверяем свои действия. Это, далее, друзья и коллеги; некоторых из них, к сожалению, больше нет в живых. С ними нас связывают общее прошлое и настоящее, теплые воспоминания и сильные переживания. Важную группу героев книги образуют новые знакомые и друзья, приобретенные на блошином рынке. Зачастую эти люди пришли на барахолку в середине жизни, под давлением неблагоприятных обстоятельств. Они симпатичны нам здоровым отношением к жизни и чувством юмора, интересом к старым вещам и знаниями в области антиквариата и жизнедеятельности блошиного рынка. У них мы многому научились. Наше доброе отношение к ним не отменяет даже разность в политических взглядах.

Особое место среди героев книги принадлежит Манфреду Германну Вальтеру. Первоначально Манни являлся лишь одним из знакомых торговцев с блошиного рынка. По мере работы над проектом он стал представляться все более типичным – и потому все более понятным – его представителем. И все же образ Манни и память о нем особенно дороги. Он одновременно принадлежит ко всем трем категориям наших героев. Манни – не только один из друзей, найденных на блошином рынке, но и один из «значимых других», а также потенциальный и, к сожалению, преждевременно ушедший из жизни коллега и соавтор. Знакомство с ним и его смерть послужили серьезными импульсами для написания книги.

* * *

Книга построена на рассказах о старых вещах, причем большинство из описанных в ней предметов не могут претендовать на музейный статус. Рассказанные о них истории Франклин Анкерсмит лет сорок назад по праву мог бы из перспективы многих тогдашних коллег по историческому цеху снисходительно охарактеризовать как «куски прошлого» в буквальном смысле слова, как «сырые истории» о «весьма иррелевантных исторических происшествиях». Некоторые описанные здесь предметы имеют косвенное отношение к крупным историческим событиям – войнам и революциям XIX – ХX веков, но они не были созданы большими мастерами, не принадлежали великим людям, не были участниками крупных исторических событий. Они – не более чем следы обычных людей в давно прошедшей повседневной жизни.

Несмотря на невысокий социальный статус рынка подержанных вещей и героев этой книги – людей и предметов, так или иначе связанных с ним, – вызывает удивление, что блошиный рынок до сих пор не стал самостоятельным объектом изучения историков, и прежде всего поборников публичной истории, исследователей коллективной памяти, повседневности и культурных практик. Ведь рынок бывших в употреблении вещей можно рассматривать как своеобразный барометр состояния общества. Он может, подобно барахолке для бедных XIX – первой половины ХX века, выступать инструментом пополнения или экономии скудного семейного бюджета. Толкучка может также служить «санации» домашнего интерьера от вещей устаревших, вышедших из моды. Она помогает избавиться от предметов обстановки и утвари, осложняющих переезд на новое место жительства, тормозящих продажу унаследованной недвижимости, мешающих расстаться с обременительными воспоминаниями. Современный блошиный рынок может в большей степени быть местом коммуникации, ставшей затруднительной в мегаполисах в связи с сегментацией повседневной жизни и герметичным отделением друг от друга пространств