В следующем месяце Гиз послал в Шартр к Генриху целый ряд делегаций. Они доставили список требований от Лиги, где снова подчеркивались существенные моменты договора при Немуре, с рядом дополнений, учитывающих недавние события и перемены в Париже. Предписывалось также, чтобы д'Эпернона и его брата признали тайными гугенотами и изгнали.

Король принял делегатов из столицы 16 мая. Он сказал, что простит грехи парижанам за их поведение, если они признают свою неправоту и подчинятся богопомазанному монарху. Он не стал спорить относительно д'Эпернона и его брата и согласился отправить их в Ангумуа. И продолжал: «Народ обременен налогами, и, так как только государство в силах избавить людей от зла, причиненного им самим, мы решили созвать в Блуа Генеральные штаты, дабы, не ущемляя прав и авторитета, принадлежащих королевской власти, можно было свободно разобраться, по обычаю нации, с бедами и жалобами народа».

Но король и Лига продолжали упираться. Екатерина писала Бельевру в Шартр, где он находился при Генрихе: «Я предпочла бы отдать половину моего королевства и чин королевского наместника Гизу, дабы быть признанной им и всем народом, чем сидеть и дрожать, как мы дрожим сейчас, как бы с королем не приключилось нечто худшее. Я знаю, для него это горькая пилюля, но еще горше потерять всю власть и все повиновение». И повторила формулу, служившую ей в прошлом с таким успехом: «Для него же будет лучше, если он придет к соглашению на тех условиях, какие ныне возможны, ибо время часто готовит нам повороты, коих нам не дано предугадать, и нас восхищают те люди, кто умеет, поддавшись требованиям времени, предохранить себя от бед». В конце письма вдруг прорывается отчаяние, обычно столь тщательно скрываемое: «Я читаю вам морали, простите меня, ибо я никогда прежде не была в такой беде, в такой темноте, что не в состоянии разглядеть путь, если только Господь не протянет длань свою, то я не знаю, как быть».

В Руане, 5 июля 1588 года, король, наконец, принял требования Лиги, и 21 июля Парламент опубликовал так называемый Акт Единства. Лига получала официальное признание, хотя Генрих и настаивал на немедленном разрыве всех заключенных ею иностранных союзов. Он имел в виду растущую угрозу со стороны Испании, ибо ее Армада двигалась от Лиссабона в сторону Англии и уже показалась вблизи французских берегов. Громадная флотилия, впечатляющая демонстрация морской мощи Испании, также являлась символом связи Гизов с Филиппом II. Екатерина, застрявшая в Париже, наводненном агентами Филиппа, всегда боялась нападения испанцев. Она не знала покоя, оставаясь в изоляции, и опасалась, как бы промедление Генриха не навлекло удар со стороны ее бывшего зятя.

Акт Единства сделал кардинала де Бурбона наследником Генриха по закону, так что его подданные теперь будут следить, дабы еретик не смог занять трон. Гиз стал королевским наместником, весь Лотарингский дом и их помощники получили богатые дары. Король согласился выслать две армии против Генриха Наваррского с его гугенотами, и объявил амнистию для всех участников Дня Баррикад. В честь подписания эдикта в соборе Нотр-Дам была отслужена особая месса. Ее посетили обе королевы, кардиналы де Бурбон и Вандом. Среди присутствовавших были Гиз и большинство иностранных послов. Они готовились послать доклады своим государям об установлении нового порядка. Генрих, однако, оставался вне столицы, и эти торжества казались ему ужасными и непристойными.

Как только пропели «Те Deum», Екатерина и королева Луиза покинули Париж, чтобы встретиться с Генрихом в Манте, недалеко от западной окраины Парижа. Мать умоляла его вернуться в столицу, но он отказался, предпочитая отправиться в Шартр вместе с женой. Екатерина прибыла туда несколькими днями позже, а Гиз, желая проявить почтение к королю, которого недавно держал в заложниках, поехал вместе с ней, взяв с собой кардинала де Бурбона. Мятежный герцог упал на колени перед Генрихом. Король бережно поднял его и нежно расцеловал в обе щеки. В тот вечер он пригласил Гиза отужинать с ним и отпраздновать недавний акт умиротворения между королем и Лигой. Генриху как будто нравилась атмосфера, в которой веселье и угроза шли рука об руку. Опасность сквозила в каждой шутке, в каждом тосте. Король спросил «своего дорогого кузена», за кого им поднять бокалы? «Решать вашему величеству», — последовал ответ герцога. «Что ж, тогда выпьем за наших дорогих друзей гугенотов», — за чем последовал взрыв хохота, а Гиз поднял бокал с замечанием: «Отлично сказано, сир». Смех еще не успел стихнуть, а Генрих добавил: «И за наших дорогих друзей на баррикадах Парижа». Гизу сравнение не понравилось, но он промолчал. Генриху же эта острая игра щекотала нервы, в отличие от герцога.

В разгар триумфа Лиги испанская фортуна дала трещину. В первой декаде августа Армада, краса и гордость Испании, была разбита отважными английскими моряками, которым поспособствовали шквалистые ветра. Самоуверенные участники Лиги увидели, как их железный союзник сразу ослаб, едва понес потери на море. Поражение Филиппа вселило новую надежду в короля и всех умеренных подданных Франции, которые почувствовали себя в безопасности. Когда Мендоса, испанский посол, явился к Генриху дать отчет о битве, он заявил, что его господин в Мадриде одержал победу. Но проходили день за днем, к французским берегам прибивало обломки разбитых судов, чудом выжившие галерные гребцы выбирались на сушу, и даже самым хитроумным дипломатам уже не удавалось скрыть горькую правду.

Филипп разом утратил всю свою мощь. Генрих не смог удержаться и представил Мендосе турецких галерных рабов. Формально они находились под его защитой, ибо султан был союзником Франции. Теперь король чувствовал себя спокойно и не спешил следовать настоятельным, хотя и вежливым рекомендациям со стороны Лиги вернуться в столицу. Он заявил, что у него много обязанностей в Блуа, где, согласно Акту Единства, 15 октября должно было начаться заседание Генеральных штатов. Ему многое нужно было подготовить к ассамблее. Генрих отправился в Блуа 1 сентября, взяв с собой мать, королеву и герцога де Гиза.

8 сентября в Блуа Генрих совершил резкий и весьма неожиданный шаг, разогнав всех своих министров. Это потрясло Екатерину так же, как и остальных. Он даже ни с кем не проконсультировался, задумывая такую серьезную акцию. Когда мать завела об этом речь, он сердито обругал свое окружение. Мендоса докладывал Филиппу, что Генрих обвинил Шеверни в том, что тот опустошал его карманы, Бельевра — в гугенотстве, Вильруа объявил тщеславным честолюбцем, Брюлара — ничтожеством, а Пинара — скрягой, готовым продать ради наживы родную мать. Генрих сказал Екатерине, что все они низко пали и повлекли за собой и его падение. Именно она советовала ему держаться по-хозяйски, когда в 1574 году он приехал из Польши, и, незадолго до Баррикад, он говорил Вильруа, что должен быть королем, ибо «слишком долго оставался слугой». Какую же горечь теперь ощущала королева-мать, наряду с изгнанными ее сыном людьми, которых она сама подбирала и которые столь преданно ей служили!

Среди уволенных были Бельевр, суперинтендант финансов, а также канцлер Шеверни и три государственных секретаря, Брюлар, Пинар и Вильруа. Последний получил от короля краткую записку такого содержания: «Вильруа, я удовлетворен вашей службой, отправляйтесь к себе домой и там оставайтесь, пока я не пришлю за вами. Не пытайтесь найти объяснения моему письму, просто повинуйтесь». Екатерина написала Беллевру: «Беда в том, что я сама учила короля, любя и почитая свою мать, как велит Господь, не давать ей слишком много власти, дабы она не могла воспрепятствовать различным его свершениям…» Заменившие изгнанных министров люди отличались тремя качествами: честностью, тем, что они не были известны на политическом поприще раньше и тем, что не были ставленниками королевы-матери. Ее эпоха закончилась.