Он молча смотрел на друга, очутившись в тупике, потому что, в отличие от отца Лансинга, и вправду так думал – как ему стало ясно.

– Я стараюсь воздерживаться, – наконец промямлил он.

– А, вот оно что. Беда в том, что в этом-то и проявляется ваша духовная гордыня – можно сказать, что хочет, то и творит. Бог обойдется и без вашей гордости за то, что вы его любите. – Но все это было сказано с такой добротой, что Кристофер обнаружил, что мог бы вынести поездку.

– Теперь понятно, – сказал он. – Я поеду.

Для него это было странное событие. Он преклонял колени в церкви, молясь о ее счастье – чтобы она не ошиблась в выборе. Странным казалось, что у нее будут дети, которых он никогда не увидит, что с этого дня он ничего не будет знать о ней. Появилась она, ее провел по проходу между скамьями ее отец, за ними шли, как он отчетливо видел, Лидия и, кажется, младшая дочь дяди Руперта. Ее лица, скрытого под фатой, он не разглядел. Но ее голос, когда она произносила клятвы, звучал абсолютно отчетливо. После того как их вписали в церковную книгу, она направилась обратно по проходу вместе с мужем, ее фата была поднята, и он увидел, как она счастлива.

Потом, на приеме, он наконец отстоял длинную очередь из желающих поздравить ее, увидел, как ее лицо осветилось, она сама шагнула вперед, чтобы поцеловать его, и сказала:

– Джералд, это Кристофер – мой самый дорогой кузен.

Он не знал, в чем дело – может, в блестящем белом атласе, фате, жемчугах на ее шее, сияющих темно-голубых глазах или во всем сразу, – но от нее словно исходил свет, и он остолбенел, утратил дар речи и на секунду испугался, что все еще любит ее. А потом просто обрадовался, что любил, и с этой радостью пришло ощущение умиротворенности.

– …обязательно приезжай погостить, – говорила она. И ее муж улыбался и поддерживал – да, конечно, он обязательно должен приехать.

Ему хотелось тогда признаться ей, но и время и место не годились. До конца вечеринки, пока произносили речи, предлагали тосты и радовались, он старался повидаться со всеми родными – и без слов попрощаться с ними. Клэри, тоненькая, с отросшими волосами и в зеленом платье, была единственной, кто вгляделся в него (а он и не замечал до сих пор, какие у нее прелестные глаза) и увидел, что он изменился.

– Не знаю точно как, но изменился. Выглядишь, будто нашел что-то хорошее, – сказала она.

– Так и есть.

Тогда она усмехнулась и стала больше похожа на девчонку, которая помнилась ему, – вечно чумазую, в одежде, всегда порванной или забрызганной ягодным соком. Дюши словно уменьшилась, но в остальном была прежней. Дядя Хью так изменился, что казался почти жизнерадостным – «помнишь, когда мы в прошлый раз встретились на свадьбе, на тебе были мои брюки?». И еще кузены. Саймон и Тедди, шикарные в визитках, обрадовались ему, и оба наперебой вспоминали тот лагерь в лесу. Еще тогда он пытался сбежать – он всегда от чего-нибудь да убегал, потому что не находил, к чему стремиться…

Автобусный кондуктор выкрикнул в сторону лестницы наверх: «Станция «Мэрилебон»!» – и он вышел. Мой последний автобус, отметил он – равнодушно, просто констатируя факт.

«А по-моему, это способ увернуться, чтобы не смотреть правде в глаза», – таким было одно из саркастических замечаний его отца за обедом.

Шагая пешком к станции, он думал: как странно, расставаться с Ричардом тяжелее, чем с кем-либо еще. Норе он сказал, что уезжает в обитель, но она была хорошо осведомлена о подобных вещах, спросила, надолго ли, а когда он ответил, что не знает, но в любом случае на несколько месяцев, ее глаза широко раскрылись, и она выпалила:

– О, Кристофер, теперь я понимаю! Как я надеюсь, что это твое призвание! – А потом попросила почти робко: – Только одно: ты не мог бы не говорить Ричарду, что уезжаешь навсегда? Он к тебе порядком привязался, и это его наверняка расстроит. Ему будет легче знать, сколько придется обходиться без тебя.

Она любила его – на свой лад. И он согласился. Это ему не нравилось, сам он предпочел бы сказать всю правду, но Ричард так расстроился из-за его отъезда, что ему подумалось: возможно, на этот раз Нора права.

– Не могу сказать даже, что без тебя будет уже не то, потому что на самом деле будет – то же самое, как прежде. Сплошной кошмар.

Нора оставила их вдвоем в его последний вечер – проявив тактичность, на которую, как понял Кристофер со стыдом, он считал ее неспособной, – и они вместе выпили в последний раз, и Ричард выкурил три сигареты.

– Дело-то не просто в выпивке и куреве, – сказал он. – Мне нравится потолковать с тобой. Но если ты вернешься, мне будет чего ждать, а это, пожалуй, почти так же хорошо, как если бы ты был здесь.

Прощаясь, он в неожиданном порыве наклонился, чтобы поцеловать Ричарда, и тот вздрогнул, как будто боялся, что его ударят.

– Ладно, не тяни уже, – сказал он.

Он мог бы написать Ричарду. Но тогда прочесть письмо придется Норе, а он понимал, как от этого изменится само письмо. «Это если мне вообще разрешат писать письма», – подумал он, и будущее, ждущее впереди, наполнило его боязливым беспокойством.

Но уже в поезде, когда он уложил свой чемоданчик в сетку, к нему вернулось чувство испытания и приключения, которых требовало это путешествие вглубь, к центру его вселенной, и он подумал, что все, от чего ему пришлось отказаться, – это не вещи и даже не люди в его жизни, а все то загадочное, еще неизведанное, что таилось в нем, ибо лишь так он мог освободить место для нового обитателя.

До сих пор он считал, что если кто-то никак не может решить, как поступить, то это потому, что не уверен, чего именно ему хочется. Как это неверно, думал он, уводя машину от коттеджа по знакомой улочке, через лес и мимо дороги до станции. Три мили позади… Он еще мог бы вернуться, но знал, что не станет. Он поедет и дальше по этому скучному, изученному до мелочей, унылому шоссе – до самых лондонских пригородов, а оттуда – до своей пустой неопрятной квартиры. Шесть недель – не так уж долго, сказал он, будто кому-то другому. Это бесконечно. Но сегодняшнее утро стало последней каплей. Ее нагота, увиденная на кухне, где она обожгла руку, – тело, нарисованное воображением, ничуть не подпортило впечатления от первого взгляда на оригинал, – убедила его, как ничто другое, что он не сможет и дальше вести с ней жизнь, которая настолько увязла в нечестности.

Пытаясь во всем разобраться, он никак не мог определить, в какой именно момент начал влюбляться в нее. Да, когда он вернулся из Франции и застал ее несчастной и отчаявшейся, он бросил все, чтобы позаботиться о ней, старался сдерживать в себе или хотя бы скрывать свою ярость и презрение к подонку, который причинил ей столько горя, – но была ли это любовь? Или же это просто указывало, что он знал ее – ее неистовую, беззаветную способность любить, и лишения, которые она уже вынесла? Он не смог бы припомнить никого, кто был бы в меньшей степени приспособлен, чтобы выдержать полную отверженность и беременность. Первое, что он узнал о ней, не успев даже увидеть, – что она потеряла мать. Он помнил, как подолгу блуждал во Франции вместе с Рупертом, сломленным смертью Изобел, и как во время одной из таких прогулок в разговоре с ним предположил, что его маленькая дочь – кажется, Кларисса, да? – наверняка тоже безутешна и нуждается в его любви. И Руперт ответил: «Есть еще и мальчик, их двое». А он сказал: «Мальчик еще младенец. А девочка уже достаточно большая, чтобы горевать. Ты должен вернуться и позаботиться о ней».