настоящего, а также ознакомления его с некоторыми истинами кинематографического искусства. Не уверен, что преподанные ему уроки послужат для пользы дела и повышения его профессии, учтя, что сегодня эта профессия не так уж сложна и не требует особых знаний.

Наконец, представьте себе, при посадке в вагон всех спрашивают о статье, сроке, кем и когда осуждён, а меня «попросили» огласить только фамилию, имя и отчество. И, получив соответствующий ответ, этим вполне удовлетворились.

* * *

Весь этот монолог был опрокинут на нас залпом, как автоматная очередь при наступлении. Конечно, моя запись не стенографична, он говорил гораздо интереснее, острее, с большим юмором, с неожиданными паузами и эмоциональными интонациями.

Хохотали до икоты, обратив на себя внимание конвоя.

— Что расшумелись? Захотели карцера? Эй, ты, шляпа, не наболтался на воле? — и, помолчав, закончил, — не зря вас сажают, контру!

Несмотря на недвусмысленное предупреждение конвоя, знакомство продолжалось, причём заданный Каплером тон был выдержан в силу способностей каждого, всеми участниками вынужденного совместного путешествия.

Все коротко рассказывали о причинах, приведших их в этот вагон.

Рядом с Каплером — человек лет сорока пяти, в элегантном костюме-тройке (в ту пору у нас троек уже не носили). Под костюмом была сорочка без галстука. Ни штатский костюм, ни фетровая шляпа не скрывали его военной выправки. Резковатые движения, но полное отсутствие суетливости, корректное обращение к окружающим выдавало его как новичка в тюрьме, не успевшего ещё огрубеть и очерстветь.

Это был полковник Павел Человский.

— А я, товарищи, с корабля на бал. Вот вас, Алексей Яковлевич, любезно пригласили с перрона вокзала, а мне оказали гораздо большую честь — за мной приехали на легковой машине во Внуково, на аэродром и везли на Лубянку в наручниках. Вы уже давно изучаете меня, этого нельзя не заметить. Откуда, мол, взялся такой?

Смею вас заверить, что не с Луны, товарищи, совсем не с Луны, а прямо из Парижа, братцы! Работал я там по заданию всю войну, да ещё и после войны. Надоело до чёртиков, да и соскучился по Родине, семье, друзьям. Просил, чтобы отозвали и в 1946-м, и в 1947-м годах. Всё отказывали. А вот три месяца тому назад вызвали в Москву. Обрадовался сильно. Как поётся в песне, «были сборы недолги…», подхватил чемоданы, — и в самолёт. Мечтал о скорой встрече с семьёй. Сам я из Ростова. Хорошо у нас там, особенно весной и летом!

И вот вместо Дона — Лубянка, а сейчас — с вами и, по всей видимости, надолго. Дали десять лет и пять поражения в правах милостью Верховного Трибунала. Да, да, по 58-й статье, а вот пункт ни за что не угадаете. Нет, не шпионаж и не измена, а всего-то только контрреволюционная агитация, пункт десятый.

Тут уже смеяться нечему! Как видите, товарищ Каплер, при всём уважении к вам, я всё же не пара киносценаристу. Надеюсь, что теперь удивление прошло от моего вида и кучи чемоданов?

Да, удивление прошло, а вот досада осталась!

В самом углу купе, с большим узлом, занявшим половину прохода, сидит, понурившись, с заросшими чёрными волосами лицом, ещё один, пока ещё незнакомый член небольшого коллектива дорожной тюрьмы.

Это Давид Абрамович Рабинович, московский музыкальный критик. Оказался контрреволюционером с явно выраженными наклонностями к агитации и пропаганде некоторых музыкальных произведений, которые не отвечали официальной точке зрения, и в особенности произведений композитора Мурадели.

Культурный, разносторонне развитый и политически грамотный коммунист Рабинович за честное отношение к своим обязанностям и сугубо личные симпатии к некоторым музыкальным произведениям не «популярного» к этому времени композитора, оторван от любимого дела, от семьи, друзей, товарищей на десять лет с последующим поражением в правах ещё на пять лет. Он так измучен допросами-пытками, что поведал о себе лаконично и кратко, искренне удивляясь нашему веселью, беззаботности и смеху. Бедный Давид Абрамович, мы прощаем твою нелюдимость и нежелание хоть немного отвлечься от горького настоящего. Это у тебя пройдёт, поверь нам, ветеранам!

А напротив сидят два казанских татарина. Худой, с живыми бегающими глазами, Назимов и толстенький, невысокого роста, с глазами-щёлками, сильно напоминающий и лицом и комплекцией Мустафу из кинокартины «Путёвка в жизнь». Назимов так его и называл — Мустафа. Стали так его звать и мы. Недовольства с его стороны мы не заметили.

Оба прошли долгий путь войны. Первый вышел из войны, по его словам, в звании старшего лейтенанта, служившего в разведке. Мустафа закончил войну в Берлине сержантом, шофёром грузовой машины в какой-то хозяйственной части. Он очень хорошо имитировал сигналы автомашины, что, конечно, было совсем недостаточным, чтобы составить о нём какое-либо представление. Последующий их рассказ не оставил у нас сомнений ни в названных ими чинах, ни в их военной специальности.

После войны они оба оставались служить в рядах армии недалеко от Берлина. Встретились там случайно. Но эта случайность связала их судьбы надолго и весьма основательно. Оба получили по десять лет по статье 174. Эта статья не менее ёмкая, чем 58-я.

Назимов в дни, свободные от воинских обязанностей, брал увольнительную, переодевался в форму майора или подполковника (смотря по обстоятельствам), завешивал грудь орденами (отнюдь не своими) и шёл мародёрствовать «именем закона военного времени». Награбленное ловко сбывал, деньги пропивал, кутил с проститутками. Месяцами он купался в деньгах, вине, удовольствиях — словом, прожигал жизнь.

Наконец, как в сказке «О рыбаке и рыбке» старуха — и наш лейтенант — захотел быть совсем независимым от своей части и из армии дезертировал, продолжая заниматься мародёрством уже систематически и в более крупных размерах.

Поймали его на грузовой машине, двигавшейся к западной части Берлина с грузом, отнюдь не принадлежавшим его воинской части или хозяйственной части Мустафы, который оказался за рулём рядом с «подполковником» Назимовым.

Выяснилось, что мародёр Назимов уже не первый раз пользовался услугами жуликоватого Мустафы. До поры до времени им всё сходило с рук и, наконец, трагически оборвалось.

…Перед нами сидят полураздетые молодые люди — Назимов, в каких-то шлёпанцах, в разорванном пиджачке, наброшенном на грязную красную майку. Мустафа и вовсе в галошах на босу ногу. Галоши привязаны к ступням какими-то тряпками. Тоже в майке, но без пиджака. Говорят, что их раздели блатные на Таганке. Верится с трудом. Скорее всего, проигрались в карты или обменяли на хлеб. Л, впрочем, может и не врали. В тюрьме всё может быть!

Уже далеко за полночь, хочется курить, а табаку ни у кого нет. Мустафа переговаривается с конвоиром, просит у него махорки хоть на одну закрутку. Сам