«Лишь то, что вы можете нести самостоятельно, включая белье, одеяло и т. д.».

Мое одеяло украли, когда я прибыл в Терезин. Пуховое одеяло, в которое можно было так уютно кутаться. Которое согревало. А теперь у меня только мешки из-под муки. Шлюзовая мельница. Упаковать их с собой, или это будет кража казенного имущества? Может, даже саботаж? Но чем меня могут наказать? Депортацией?

Судя по тому, что недавно рассказывали про Освенцим, приятнее было бы попасть под расстрел в Маленькой крепости.

«… что вы можете нести самостоятельно. Подписанное транспортным номером». Это как раз случай для руководителя багажной службы. Автор моего жизненного сценария забавляется.

«Багаж должен быть принесен на пропускной пункт собственноручно». А я-то хотел заказать носильщика. В красивой форме. Хотел сказать моему дворецкому, чтобы он взял мне носильщика с Ангальтского вокзала. Походная кладь, тишь да гладь, на все наплевать.

«Во избежание мер принуждения пунктуальная явка обязательна».

Вот что имел в виду Мурмельштейн, когда писал про дисциплину. Спокойствие и порядок. Пунктуальная явка. Расписание поездов нарушать нельзя.

Я получил новый номер. Теперь я больше не XXIV/4—247. Это я был по прибытии сюда. Теперь я XXXI/621. Меня продвинули.

Меня продвинут.

XXXI/621. Шестьсот двадцать первый в тридцать первом транспорте. Не слишком высокий порядковый номер, с которым я был бы лишь в резерве. И подлежал бы отправке только в том случае, если бы выпал кто-то другой. А с номером 621 без вариантов.

Вместе с повесткой мне прислали и картонную табличку с номером. И бечевку, чтобы я мог повесить этот номер на шею. Теперь я вхожу в число пронумерованных. Людей, номер которых могут вытянуть. Для выигрыша в лотерею.

Я не буду подавать протест. Я пойду и сяду в поезд. Если я буду сопротивляться, они обнаружат, что не послали повестку Ольге. Обычно супружеские пары депортируют вместе. Я не могу ей вредить. Это последнее, что я еще могу для нее сделать.

Ольгу они не забыли. Вручили ей повестку на работе. Специально послали курьера. Похоже, Герроны для них важны.

Ольга вернулась в кумбаль, села на стул и сказала:

— Надо что-то предпринять.

Это был не ее голос. Так звучит граммофонная запись.

Она не плакала. Или плакала? Глаза были сухие. Может, слез уже не осталось.

«Надо что-то предпринять», — сказала она. Без надежды. Как говорят при несчастном случае: «Неправда, этого не может быть». И знают, что это правда.

Я попытался попасть к Мурмельштейну. Каждый пытался попасть к Мурмельштейну. Он меня не принял. Велел передать, что разговор не имеет смысла. На имена, которые введены в список напрямую командатурой, еврейский староста влияния оказать не может.

Напрямую комендатурой? Этого не может быть. Они там, в центральном секретариате, что-то неправильно поняли. Фильм еще не смонтирован.

Надо было бы поговорить с Рамом, если бы это было возможно. Если бы можно было просто пойти и постучаться в его дверь. Надо было бы поговорить с Богом, если бы он был. С чертом.

Иногда, как рассказывают, Рам приходит — незадолго до прибытия поезда — на пропускной пункт, и если тогда с ним заговорить — вроде бы такое бывало, — он может отпустить того или другого. В последнюю минуту. Отправить в поездку кого-то из резервного списка. Одного из людей с четырехзначным номером, которые уже чувствовали себя в безопасности. Транспорт вмещает ровно тысячу человек. По одному на каждый год их тясячелетнего Рейха. Они любят круглые цифры.

Я еще нужен Раму. Я подготовил план монтажа, и план монтажа хорош. Я заговорю с ним, и он исправит ошибку.

Если это не ошибка, то я нарвусь на побои.

Не важно.

Никто не бросит фильм недоделанным. Гугенберг хотел вернуть в Берлин даже Петера Лорре, лишь бы продолжить съемки. Я им нужен.

Когда я вернулся из Магдебургера, Ольга все еще сидела на том же месте. Как будто и не пошевелилась ни разу. Но у нее на шее уже висит картонка с номером XXXI/622.

Завтра утром в девять мы должны быть там. На пропускном пункте. Пунктуальная явка обязательна. Во избежание мер принуждения.

Я не буду паковать чемодан. Это означало бы, что я сдался. Одеяло из мешков Шлюзовой мельницы я оставлю на лежанке. Мы вернемся в нашу каморку. Иначе просто не может быть. Я Курт Геррон, и фильм надо довести до конца.

Я суну в карман только мой портсигар. Ради запаха.

Ольга не спрашивает, добился ли я чего-нибудь. Я тоже навешиваю на себя картонку с номером и сажусь напротив нее на табурет. 621 и 622. Мы смотрим друг на друга.

За ее спиной, на полке на стене стоит засушенная роза в консервной банке. Рядом лежит закаменевший ломоть хлеба. Мой орден за заслуги. Может, я возьму его с собой.

Странное чувство, что сегодня, может быть, наш последний день в этой каморке. Неизвестно, получим ли мы еще когда-нибудь нечто такое же роскошное. Двухъярусная койка. Два стула. Два ящика из-под маргарина. VYNIKAJICI KVALITY.

Наш последний день? Мне даже думать об этом нельзя. Ошибка рязъяснится. Мы вернемся. И будем благодарны за вонь сортира.

— Сейчас буду собираться, — говорит Ольга.

Но не поднимается с места.

Короткий ежик ее волос начинает седеть. Раньше я этого не замечал. Но это не играет никакой роли. Она моя красавица Ольга.

XXXI/622.

«Я люблю тебя», — хочется мне сказать. Но слова не складываются во рту. Вместо этого я начинаю напевать. Она узнает мелодию, и на какой-то момент по ее лицу пробегает нечто — едва не ставшее улыбкой. Мертворожденная улыбка.

«Когда ежи в вечерний час выходят за мышами».

Ольга пытается подпевать, но ничего не получается. Зато она наконец смогла расплакаться. Это хорошо. Я подхожу к ней и обнимаю ее.

«Анна-Луиза, — тихо мурлычу я. — Анна-Луиза».

Мы сидим на пропускном пункте и ждем поезда. До сих пор Рам так и не показался. Никто из СС не показался.

Большой зал. Окна не зарешечены. Можно было бы вылезти, если б было куда бежать.

Вдоль стен пустые стеллажи. Некоторые поставили туда свои чемоданы. Из остального оборудования на полу остались указатели направлений в виде следов. Должно быть, когда-то здесь был склад одежды. Или аппаратуры. Место хранения расходных материалов.

Подходяще.

Они установили здесь скамьи. Мы сидим длинными рядами. Ждем. Тысяча вызванных для депортации. Каждый со своим транспортным номером на шее. Разговоров почти не слышно. Сказать больше нечего. Кто все же говорит, делает это шепотом. Как на панихиде, когда стоят у гроба.

В театре всякое завершение пьесы всегда казалось мне затянутым. Когда уже ясно, чем кончится, надо опускать занавес.