За ними катила на тачанках пулеметная команда.

Сбегались мальчишки, бабы выходили к дороге, смотрели настороженно.

Поднялись столбы пыли, красноватой в лучах низкого солнца. В воздухе поплыл однообразный шум войска на походе – топот и цоканье копыт, скрип телег, окрики команд, звяканье железа.

Молодой мальчишеский голос затянул песню:

Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне!

Под деревцем развесистым

Задумчив бур сидел…

Задрав к небу голову на тонкой шее, пел один из кавалеристов, парнишка с чубом, свисавшим из-под козырька синей казачьей фуражки.

О чем горюешь, старина?

Чего задумчив ты?

Строй отозвался скорбно:

Горюю я по родине,

И жаль мне край родной…

Шагала пехота в форме, а следом текла потоком разношерстная толпа мужиков. В лаптях, в сапогах, босые, кто с берданкой, кто с вилами и косами, с казачьей пикой, они шли и пели:

Сынов всех девять у меня,

Троих уж нет в живых,

А за свободу борются

Шесть юных остальных.

А старший сын, старик седой,

Погиб уж на войне.

Он без молитвы, без креста,

Зарыт в чужой земле…

По сторонам у заборов теснились бабы и старики. Они окликали своих, смеялись, утирали слезы.

На площади ударил колокол, полился благовест, мешаясь с песней.

Мой младший сын, тринадцать лет,

Просился на войну.

Решил я твердо: нет и нет,

Малютку не возьму.

Но он, нахмурясь отвечал:

“Отец, пойду и я,

Пуская я слаб, пускай я мал,

Верна рука моя”…

Голос запевалы звенел задорно, почти весело:

Да, час настал, тяжелый час,

Для родины моей…

Хор хриплых мужских глоток сдержанно подхватывал:

Молитесь, женщины, за нас,

За ваших сыновей…

Под колокольный звон конники въехали на площадь.

Перед распахнутыми дверями храма их ожидал отец Еремей в облачении. Старики поднимали икону Казанской.

Раздалась команда, эскадрон остановился. Невысокий скуластый военный в гимнастерке и бородатый мужик подошли к священнику.

– Да воскреснет Бог и расточатся врази его… – начал он сиплым голосом, осеняя их крестом, и вдруг всхлипнул, смутился.

Стало тихо. Бабы вытирали ему слезы, подсказывали на ухо. Он покашлял и, величественно отодвинув их, начал сначала:

– …И да бежат от лица его ненавидящие его, яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси…

Толпа стала креститься и кланяться.

Лебеда брел вдоль заборов по улице, запруженной партизанским обозом.

Во дворе сельсовета сновали вооруженные мужики, выгружали ящики из фургона с холщовым верхом, распрягали коней. Полевая кухня заворачивала в ворота, ездовой вел лошадь, покрикивая на зазевавшихся.

В доме грохнул выстрел, посыпались стекла. Лебеда приостановился.

Из сеней выскочили люди, кто-то кубарем полетел с крыльца. Упавшего ткнули прикладом, заставляя подняться. В избитом Лебеда признал губастого Спирьку, секретаря сельсовета. Следом на двор выволокли Гришку в разодранной тельняшке. Кровь заливала ему правый глаз, он встряхивал головой и ругался сквозь зубы.

На площади стоит галдеж, разливается гармошка. Партизанское войско смешалось с толпой деревенских. Навстречу Лебеде скачет на березовом костыле парень с культей, обмотанной тряпками, за ним, причитая, семенит тетка.

– Да не скулите вы, мамаша, – ворчит он. – Без вас скучно…

Квартирьеры шумят, командуют бабами, бойцов уводят на постой. Скучают в ожидании кавалеристы. Один из них подбрасывает в воздух малыша, молодка следит с самодовольной улыбкой, держа наготове налитый стакан.

Присматриваясь к лошадям, Лебеда ходил от одной кучки к другой. Командиры разговаривают со стариками.

– Коней у нас повыбило, помогите лошадьми да овсом, – говорит невысокий скуластый военный.

– Да мы портки последние сымем, – хрипит дед Лыков. – Только куманистов поубивайте…

По бокам его стояли оба сына, Лычонок и старший Евсей с перебинтованным плечом. Старуха не сводит с них глаз.

– …Жгуть непокорные деревни, божьи церквы поганють, – бойко говорит, сняв картуз, бородатый мужик. – Не мы бандиты, а они, комиссары! – закричал он, рубя воздух кулаком. – Не выпустим оружию с наших мозолистых крестьянских рук, покуда не выведем всех до одного куманистов-нахалов с русской земли! Долой ехидного змея Ленина и его палачей!..

Толпа откликается возбужденным гулом.

Среди рассевшихся на траве партизан бродит бабенка с девочкой на руках.

– Корнюху мово не видал? Шмеля?

– Дак убило, кажись, Шмеля, – неуверенно говорит гармонист, пальцы его бегают по клавишам.

– Не знаешь – не говори, – спорят соседи. – Живой, задело его малость в Карай-Салтыковке…

– Да то не Шмель, то Иван Григорича убило, с команды связи…

– Второй взвод, харчиться будем? – рявкает казак в лампасах, и бойцы живо поднимаются с земли.

– …Не пьяницу комиссара, а свово брата, справного мужика поставить… – убеждает молодцеватый командир в гимнастерке, перетянутой портупеей.

Мужики соглашались, вздыхали.

– Свое-то хозяйство не покинешь, неспособно…

– Дак его и ставить, Гришку, – сказал кто-то.

Его поддержали:

– Энтот уж насобачился, а новый сядеть – покуль навыкнеть…

Гришка стоял тут же, слушал с невозмутимым видом и сплевывал кровь.

Бабы разглядывают убитых на возу. Бабенка с девочкой уставилась на обручальное кольцо, вросшее в палец.

– Вон энтого представь…

Возчик с напарником растаскивают верхних. Показалось обтянутое темной кожей лицо, прикрытое слипшимися волосами, оскаленный рот.

– О-ох, злодей… – выдохнула баба.

Она спустила с рук девочку и, рванув с головы платок, завыла на всю площадь.

– Поубивають вас всех понапрасну, – бормочет Лычиха, трогая сыновей. – Поразбивають головушки ваши горькие…

Скуластый военный усмехнулся:

– Погоди нас хоронить, мать. Мы покуда воюем, и краснота от нас бегает.