Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наверное, чтобы подбодрить ее и сделать поразговорчивее, Йосеф снова принялся расхаживать по комнате, поминутно останавливаясь рядом с ней и произнося слова, звучавшие скорее как мольба, чем как претензия:
— Вот вы сами скажите!.. Тогда вечером вы же мне сказали, что вы думаете то же, что и все. А все думают, что я и Эстерка — жених и невеста… Разве можно так обходиться со своим женихом?
— Нет… — отвечала Кройндл, как далекое эхо, безо всяких красок и оттенков в голосе.
— Разве можно так издеваться, если на самом деле кого-то любишь?
— Нет…
— Только когда играют… Когда до другого человека нет никакого дела, тогда… О! — Йосеф даже сжал кулак и погрозил им кому-то.
Увидав это внезапное выражение гнева, Кройндл снова испугалась. На ее прояснившиеся было глаза опять навернулись слезы. И она сразу спрятала их в шерстяной платок Эстерки, как будто уткнулась в материнский фартук.
И снова голос Йосефа стал мягче, а его слова — сердечнее и плавнее:
— Ах, Кройндл, я предпочел бы, чтобы плакала… она! Зачем вам плакать?..
Странное дело! Именно эти мягкие слова доставили Кройндл еще больше боли, чем предыдущие, гневные и злые. Они прозвучали как напоминание, что она все-таки не Эстерка. Нет, она не должна заблуждаться по этому поводу. Вот если бы плакала Эстерка…
От этого, как показалось Кройндл, более чем прозрачного намека она осталась сидеть окаменевшая, будто ее ударило молнией. Ей было стыдно поднять лицо, чтобы посмотреть, убедиться…
И вдруг она почувствовала, как теплая рука опустилась на ее кудрявые волосы и погладила их нежно, деликатно, как гладят расплакавшуюся сестренку. Эта ласка излучала трепетное тепло, согревая ее голову от опущенного лба до склоненного затылка. Чтобы впитать весь этот нежный трепет, Кройндл не двигалась с места. Она сидела с закрытыми глазами и прислушивалась.
А он, Йосеф, наверное, чтобы оправдать свою внезапную нежность, которую он дарил ей, а не Эстерке, тихо и неуверенно заговорил над ней:
— Любая любовь подразумевает жалость. Без жалости нет любви. Женщина не может видеть, как страдает мужчина. Это лежит в ее природе. Каждая женщина, кем бы она ни была, это прирожденная мать. К самому большому и сильному мужчине она относится как к ребенку, а когда он влюблен — как к больному ребенку. Как бы слаба она ни была, она всегда подставит плечо, если мужчине тяжело. Но она, она…
Кройндл не отвечала. Она только кивала красивой опущенной головой, словно сама себе. Можно было подумать, что Йосеф своими речами подергивал ее за невидимую ниточку.
— Вот вы… вы… — начал он подыскивать слова, — вы — да. Я ведь вижу, вижу, что вы жалеете. Вы не можете иначе. Как? Не можете…
Теперь Кройндл, как зачарованная, отрицательно покрутила головой, подтверждая: нет, она бы так не могла…
Какое-то время в холостяцкой комнате, пропахшей аптекой, было тихо. Сердце у Кройндл щемило. От чего? От аптечного запаха или от странных речей?
— Кройнделе, — услыхала она вдруг над собой его голос, на этот раз очень тихий и полный мольбы. Точно такой же, какой она однажды подслушала под дверями зала Эстерки, за плюшевыми портьерами, — позвольте мне за это вас поцеловать. За то, что вы так хорошо меня понимаете. Только один раз…
Она не шевельнулась, только мелко дрожала.
— Не бойтесь! — Он наклонился к ней и прикоснулся своими теплыми ладонями к ее пылавшим щекам. Она подняла опущенное лицо. Выше. Еще выше… И прикоснулась своими губами к его губам. Совсем легко, не пылко, неторопливо прижалась своим лицом к его лицу и не отрывала его. Нежный поцелуй длился долго. Это был поцелуй, от которого не вскипала кровь, но который успокаивал, как бальзам, как одно из тех душистых масел, которые Йосеф продавал в своей аптеке. А когда поцелуй закончился, Кройндл вздохнула, невольно сожалея…
Теперь Йосеф увереннее посмотрел ей в глаза. Он улыбался, кивая своей лысоватой головой:
— Твои губы — точно такие же, как у Эстерки. У них тот же самый вкус. Странное дело.
— Я это знаю, — вырвалось у Кройндл.
— Знаешь! — Йосефу стало любопытно. — Кто тебе сказал? Другой мужчина!
— Байбак…
— Алтерка? Он?..
— Если бы вы знали, каким он вырастает!
Лицо Йосефа загорелось, как у несчастного влюбленного, неожиданно оказавшегося покинутым из-за непорядочного конкурента. Перед его помутневшими глазами возник образ этого молодчика, крадущего у него его счастье год за годом, с тех самых пор, как Эстерка переехала сюда. О! Он, Йосеф, очень хорошо знал, как «байбак» целовал свою мать у него на глазах, с такой недетской страстью, как он дразнил его своими хитрыми маслянистыми глазками…
— И тебя тоже? — воскликнул Йосеф с внезапной яростью. — Такое ничтожество! Дать ему по рукам! По губам! Как собачонке! Я больше не желаю о нем слышать…
Теперь Кройндл набралась смелости. Она посмотрела на кипятившегося старого холостяка с улыбкой:
— Вы действительно не хотите? Это вас так волнует?..
Это сразу же охладило его. Он даже вытер лицо всей ладонью, как только что проснувшийся человек.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Давайте сейчас это оставим. Теперь будет лучше, если я останусь один. Кто-то мог видеть, как вы входили и не выходили довольно долго…
Кройндл послушалась. Она встала и снова укуталась в зеленый платок так, что только ее точеный нос чуть выглядывал из него. Йосеф пошел за ней, провожая, через аптеку к застекленному выходу.
— Идите, — сказал он, — идите, Кройнделе, себе на здоровье. А вашей хозяйке Эстерке можете сказать, что я приду. Я только сперва загляну к Боруху, моему брату, сказать, что к нему я приду в канун другой субботы. К вам я приду сегодня…
Кройндл вышла, а сердце у нее еще часто стучало от затаенной радости: «К вам, — сказал он. — К вам я приду. Не к только к Эстерке, к вам…»
Часть третья
БОЛЬШОЕ СОБРАНИЕ
Глава двадцатая
Пятикнижие с переводом для мужчин
1
Большое еврейское собрание, которое Нота Ноткин планировал провести в Петербурге, никак не могло быть созвано так быстро, как он хотел. Прошел Пурим, и в дверь уже стучал канун Песаха, но самый важный человек, на которого рассчитывал реб Нота, его компаньон реб Йегошуа Цейтлин, ради которого он велел привести в порядок свою запущенную квартиру на Невском, все еще не приехал.
Поездки Цейтлина в устьинское имение, где
