Хотя новый, слишком оптимистичный финал пьесы Леонову несколько раз поставят на вид. Напомним, что в первом варианте «Золотой кареты» молодая героиня Маша оставляла в городке влюблённого в неё и ослепшего на войне танкиста и уезжала с новым другом в новую жизнь. Во втором варианте Маша остаётся дома, со слепым своим женихом.

«Бесспорно, что поцелуй под занавес, которым кончается представление, противоречит не только стилю пьесы, но и её духу, — писал Ю. Хапютин в первом номере журнала „Театр“ за 1958 год. — Режиссёр вдруг спешит подать к крыльцу ту самую Золотую Карету лёгкого, быстрого счастья…»

В 1964 году Леонов вновь перепишет пьесу, где Маша всё-таки уедет, оставив танкиста. Мало того, если в первом варианте она уезжала хотя бы тоже с бывшим фронтовиком — то теперь выясняется, что её избранник всю войну работал секретарём у своего отца, известного учёного. Такой изощрённо пессимистической пьесы никому, кроме Леонова, тогда не позволили бы опубликовать. Но Леонова остановить уже не смели — хотя, как ни печально, оценить именно его, «сановника» и «литературного генерала», тексты во всей полноте уже мало кто мог. Смешная ситуация! В гонимых и диссидентствующих ходили сплошь и рядом витии, позволявшие себе лёгкие фехтовальные выпады, — а Леонова, с его мрачными диагнозами, поставленными уже в молодые годы и сформулированными ещё более жёстко в новых вариантах «Вора», «Метели» и «Золотой кареты», мало кто слышал и понимал.

Тут, наверное, есть и отчасти его вина.

Он так долго желал жить спокойной и достойной жизнью, без прижиганий калёным железом эпохи, что в итоге всё-таки получил желаемое.

Даже в приводимой выше цитате (равно как и во многих иных критических статьях на ту же тему) претензии по финалу «Золотой кареты» направлены почему-то к режиссёрам спектакля, а не к автору пьесы, депутату Верховного Совета и лауреату Ленинской премии.

С другой стороны, вскоре критиковать Леонова станет почти не за что, просто потому, что за сорок лет после «Русского леса» он опубликует лишь одну новую вещь — небольшую киноповесть «Бегство мистера Мак-Кинли» и с 1938 года переправляемую — повесть «Evgenia Ivanovna».

С середины 1950-х Леонова не терзают в прессе, но почтительно изучают. Книги и исследования о нём начинают выходить ежегодно и массовыми тиражами.

Всевозможные театральные, а затем радио- и телепостановки также станут традиционными.

Одновременно с «Золотой каретой» в Московском театре имени В. Маяковского режиссёром Николаем Охлопковым будут поставлены «Половчанские сады» под названием «Садовник и тень».

В декабре 1958 года в Ленинградском драматическом театре пройдёт инсценировка по роману «Русский лес» — «Живая вода».

Но писать при этом Леонову хочется всё меньше и меньше: и уж точно — писать о советской современности.

Сталинская эпоха хотя бы заслуживала серьёзного разговора: глаза в глаза со временем суровым. А на исходе пятидесятых начало происходить измельчание и тем, и трагедий.

Двадцать третьего октября 1958 года Борису Пастернаку — второму после Бунина из русских писателей — была присуждена Нобелевская премия по литературе. Тут безусловно имел место фактор политический; в качестве претендента до Пастернака рассматривался Шолохов и заслуживал её куда больше, но его «задвинули». Впоследствии Нобелевский комитет будет трижды рассматривать кандидатуру Леонида Леонова — но ему, в отличие от Шолохова и Пастернака, премию так и не дадут. Отчасти это объяснимо: кто ж там на Западе умел читать на «пятой горизонтали» — это и в России мало кто мог!

Пастернаку тем временем пришлось пережить унизительные проработки, в которые традиционно вовлекли и писателей.

Двадцать пятого октября состоялось заседание партийной группы Президиума СП, присутствовали 45 человек, в том числе Лев Ошанин, Мариэтта Шагинян, Николай Грибачёв, Сергей Михалков; последние двое призвали выслать Пастернака из страны, и Шагинян их поддержала. 27-го состоялось уже совместное заседание президиума правления Союза писателей СССР, бюро оргкомитета Союза писателей РСФСР и президиума правления Московского отделения Союза писателей РСФСР, тоже собравшее большое количество литераторов видных и маститых: там были Николай Тихонов, Валентин Катаев, Вера Панова, Борис Полевой, Александр Твардовский…

Большинство литераторов Бориса Пастернака осудили; некоторые смолчали.

По болезни на собрание не явились Шолохов, Лавренёв, Гладков, Маршак, Тычина, Всеволод Иванов, а Леонов — не явился без причины. Он уже сказывался больным в 1930-е, добрую сотню раз за десять лет. Теперь мог позволить себе просто не ходить, не затрудняясь поиском оправдания.

Не то чтобы ему было жалко Пастернака. Наверное, чувство жалости у Леонова стало к тому времени каким-то иным по составу, чем у большинства людей. С тем же успехом можно спросить: а умеет ли жалеть валун или древесное кольцо…

Борис Пастернак, как поэт истинный и чувствующий недоступное многим иным, как-то понимал это. Да, он знал об отказе Леонова участвовать в судилище над ним, и даже был дружен с Леоновым в 1942-м, и восхищался им несколько раз, — и при всём этом, кажется, боялся его не бесчеловечности, а вне-человечности, обращённости в какие-то другие сферы, тёмные и мучительные.

Они несколько раз встречаются уже после отказа Пастернака от Нобелевской премии, и о содержаниях их разговоров мы можем догадаться по одному факту.

В 1958 году Леонов начинает работать над очередным вариантом «Пирамиды», одним из сюжетов которой является, как известно, приход дьявола на землю.

Борис Пастернак умрёт 30 мая 1960 года, за сутки до дня рождения Леонова, и в предсмертном бреду увидит его у изголовья — как он сидит и говорит о «Фаусте» и о дьяволе; и глаза Леонова строги и нездешни, и часть лица недвижна.

Очнётся ненадолго и попросит в дом Леонова не пускать.

В ноябре 1959 года, в связи с приближением пятидесятилетия со дня смерти Льва Николаевича Толстого, был создан Юбилейный Толстовский комитет. Леонид Леонов стал его главой.

Профессор Владимир Аникин, назначенный секретарём Юбилейного комитета, вспоминал, как всё начиналось: «Леонов приехал на улицу Воровского (ныне Поварскую) и, отпустив шофера, поднялся по небольшой парадной лестнице. Леонид Максимович стремительно прошёл по коридору к секретарям правления, пожимая руки знакомым. Я увидел его мельком, высокого, стройного, несмотря на возраст. Первое впечатление — совсем не похож на руководителя. В том, как он здоровался со знакомыми, не было нарочитости, в жестах замечалась обходительность, а в движениях — порывистость».

Здесь мы остановимся на минуту и попытаемся понять, что за Леонов предстаёт пред нами теперь.

Это уже совсем другой человек — в сравнении с тем, которого мы знали до сих пор.