ее древнеримским подтекстом действительно европейской особенностью? Когда в последней трети XIX века в Марокканском султанате произошла либерализация, и обеспеченным людям больше не нужно было принижать себя в глазах правителя, высоты над Фесом, старым исламским городом со средневековым укладом, вскоре были застроены великолепными домами.

Загородное проживание все более широких слоев среднего класса предполагало более высокие доходы, более удобное транспортное сообщение, большее количество свободного времени для путешествий и большее предложение коммерческого жилья. Разумеется, раннюю субурбанизацию нельзя рассматривать изолированно, она была тесно связана с другим процессом в викторианском городе - ростом и падением трущоб. Индустриализация, проводимая средним классом, привела к увеличению плотности низкосортного жилья во внутренних городах, в результате чего средний класс покинул беспросветную нищету и перебрался в пригороды. Но при этом он продолжал получать доход от трущоб - либо в виде арендной платы, либо от продажи земли, на которой они были построены. Таким образом, "трущобы" и субурбанизация предстают как два аспекта одного и того же капиталистического процесса, который долгое время протекал в условиях политически нерегулируемого рынка. Только в 1880 году в Европе распространилось мнение, что свободный рынок жилья может не обеспечивать минимальных стандартов для всех, и только после Первой мировой войны в ряде стран, например в Великобритании, начала действовать эффективная государственная жилищная политика.

Эта постепенная политизация жилищного вопроса предполагала, что он действительно определяется как проблема. До тех пор, пока политики считали крайнюю бедность и трущобы "нормальными" или даже, в моральном смысле, возникшими по вине тех, кто от них страдает, казалось, что необходимости в действиях не было - как будто было очевидно, что трущобы - это только первый шаг на пути интеграции иммигрантов в городское общество. В США трущобы в порядке исключения возникали в центрах городов с высокой плотностью населения (то есть в многоэтажных домах, чаще всего в Нью-Йорке и Цинциннати), где состав населения был более этнически смешанным, и все чаще воспринимались как бездна страданий и девиантного поведения. В этих условиях пределы ассимиляции иммигрантов из низших слоев населения широко обсуждались на рубеже веков. Постоянным предупреждением служили трущобы в некоторых европейских городах - например, в Глазго, Ливерпуле, Дублине, Лиссабоне, двенадцатом и тринадцатом округах Парижа. В Великобритании трущобы боялись и ненавидели скорее как рассадник физических и моральных болезней, как назойливое напоминание о пределах современности и не в последнюю очередь как непродуктивное использование ценных земель.

Представители среднего класса редко возвращались в расчищенные трущобы, которые обычно становились торговыми районами. Но бегство в просторные и здоровые зеленые пояса и кварталы вилл не всегда было правилом в Европе и даже в США. Буржуазия Парижа, Будапешта или Вены продолжала жить в больших городских домах с роскошными приемными и довольно скромными частными квартирами; в 1890 году центры этих городов были, соответственно, вдвое плотнее заселены, чем внутренний Лондон. Там тоже наблюдалась тенденция ухода из центра в пригороды, но она никогда не достигала таких масштабов и скорости, как в Лондоне. В этом отношении Нью-Йорк стал исключением из характерной американской закономерности. В период с 1860-х по 1880-е годы городское жилье представителей высших слоев среднего класса - до этого в основном узкие многоэтажки, приподнятые над уровнем улицы, - становилось все более объемным; это происходило за счет частных садов, в условиях роста цен на землю. В итоге все жители Нью-Йорка, кроме сверхбогатых, практически не имели в своем распоряжении частной земли. Альтернативой переезду из центра стала мода на "французские квартиры", возникшая в 1880-х годах. С распространением гидравлических и электрических лифтов стало возможным продавать на рынке высотные элитные квартиры в глубине города. Тот, кому не по душе была дорогая вилла, с начала века мог поселиться в квартире в центре Манхэттена, оснащенной телефоном, пневматической почтой, горячей и холодной водой, в здании с бассейном и прачечной в подвале

Почему большинству городов Северной Америки и Австралии XIX века удалось избежать появления трущоб? Почему отдельно стоящий дом на одну семью стал ядром субурбанизации, доступным для значительной части населения, включая квалифицированных рабочих? Почему не сложились условия, как в Париже при Луи Филиппе ("буржуазном монархе"), где от четверти до пятой части рабочих жили в обветшалых гостиницах "bed and breakfast": пятиэтажных домах с сырыми комнатами с низким потолком, часто без камина и обоев и с самым необходимым набором мебели? Иными словами, почему в неоевропах жилищная структура в целом развивалась совсем не так, как в Старом Свете?

Это, пожалуй, самый интересный вопрос городской истории XIX века. Объяснение с точки зрения большего предложения земли, хотя и убедительное на первый взгляд, неадекватно; ответ, по-видимому, кроется в другом. Пространственная урбанизация значительно дороже более компактных форм, поскольку требует больших инвестиций в инфраструктуру: более длинные линии пригородных поездов с большим количеством остановок, более протяженные канализационные сети и т.д. Для того чтобы дисперсное жилье стало возможным на практике, необходимо сочетание трех факторов: (1) новые и более дешевые технологии строительства (сборные конструкции), (2) механизированный транспорт в виде электрических трамваев и пригородных поездов с паровым двигателем, (3) высокий средний уровень и достаточно равномерное распределение доходов. Это сочетание элементов, идеально реализованное в таком городе, как Мельбурн, отсутствовало в европейских странах в то время, когда каждая из них начала интенсивную урбанизацию. Поэтому "англосаксонское" или "американское" культурное предпочтение односемейных домов нельзя рассматривать как независимую переменную; оно также должно было быть осуществимым предложением.

Новые города Австралии и американского Среднего Запада, возможно, выглядели скучно и даже уродливо по эстетическим меркам европейского градостроительства, но они сделали мечту мелкого буржуа о защищенном частном владении, о полноценной семейной жизни в собственном доме доступной широким слоям трудящегося населения. С начала XIX века серийное капиталистическое производство позволяет создавать стандартизированное жилье самых разных типов - от небольших кирпичных террас, часто стоящих спина к спине, характерных для английских городов, до многоквартирных домов Глазго, Парижа или Берлина. Девять десятых жилья в викторианском Лондоне строилось не по необходимости, а как и сегодня - по "спекулятивным" проектам в расчете на будущий спрос. Но способ производства еще не гарантировал качества продукции. Только демократизация пригородов в Новом Свете решила проблему перенаселенных жилых кварталов. Но при этом он завещал ХХ веку проблему опустевших внутренних городов.

Технически развитый пригород 1910 года и сегодня кажется нам близким: мы, не задумываясь, называем его "современным". По сравнению с ним пешеходный город начала XIX в. был прямо-таки средневековым: место, где казни все еще были одним из любимых развлечений населения (в 1816-1820 гг. в Лондоне было публично повешено