Эти мысли не отпускали ее и дома, когда она сидела за учебниками. Собственно говоря, дом Башарат был не здесь, а далеко в горах. В Махачкале она снимала комнату. Это было очень неудобно, потому что хозяйка на каждом шагу притесняла ее. Вот и сейчас она без стука заглянула в комнату: «Потушите свет. Не вы же за него платите. Если всю ночь расходовать электроэнергию, ваши тридцать рублей на одно электричество уйдут». Об использовании грошовой лампочки в сорок ватт хозяйка всегда говорила «расходовать электроэнергию».

«Иметь хотя бы свой уголок, пусть совсем маленький, — подумала Башарат, чувствуя, как в горле закипают слезы — слезы обиды на всю жизнь. — Ну почему так бывает: одним все — и красота, и любовь, и семья, и дом. А другим…» Она вспомнила свою подругу Багисултан, которая в прошлом году вышла замуж. У жениха — дом новый, с двумя верандами. У Багисултан приданое — от мебели до утюга… Почему ее родители не живут вместе? Почему, встречаясь, они проходят мимо, как чужие. Почему она никогда не видела от них ни ласки, ни тепла. Почему заботилась о ней только бабушка, да и то не такая, как у других, а самая строгая.

Эти невысказанные «почему» мучили ее с детства. Но и сейчас, спустя много лет, она не находила на них ответа. Башарат рано узнала, что такое одиночество. Она жила с бабушкой. С обидой в сердце и со слезами на глазах смотрела она, как ее мать проходила по улице, спеша в Дом культуры, где она работала. Мать всегда торопилась, и потому Башарат не смела подойти к ней.

Так же не решалась она войти в кабинет, где работала мать, хотя и по нескольку раз в день пробегала мимо ее окон. Окна были высоко над землей, и маленькая Башарат бежала подальше, пытаясь увидеть за столом мать. Иногда, особенно по вечерам, когда окна ярко светились, ей это удавалось. С бьющимся сердцем она смотрела, как мать, подперев кулаком щеку, листает какие-то бумаги или разговаривает по телефону… Вечерами ее склоненные плечи казались усталыми, и Башарат остро жалела мать. Но ей никогда не приходило в голову, что можно перебежать улицу, потянуть на себя большую тяжелую дверь с крутой пружиной, на цыпочках пересечь коридор и… распахнуть дверь в мамин кабинет.

У мамы было озабоченное, какое-то отчужденное лицо, сдвинутые брови, резкий, повелительный голос. Она и с дочерью разговаривала отрывисто, словно отдавала приказ. И Башарат боялась этой складки между бровями, этого хрипловатого голоса, а еще боялась запаха табака, который исходил от мамы. Нет, мама не курила. Но этим запахом был пропитан ее кабинет.

Отчим Башарат был полной противоположностью матери. Она издалека узнавала его вялую походку. У него были несуразно длинные руки, повисшие вдоль тела, руки человека, равнодушного к труду. И она убегала в другую сторону, чтобы не встретиться с ним. Башарат знала от бабушки, что отец с матерью разошлись еще до ее рождения и что между ее родным отцом и отчимом у матери был еще один муж, который прожил с ней всего два месяца.

Отец Башарат, весельчак и балагур, был любимцем аула. Но Башарат раздражала эта веселость. Она не понимала, почему можно радоваться, если у тебя вторая жена и если твоя родная дочь живет не с тобой, а с бабушкой, в другом доме, а к тебе приходит только в гости, как чужая или же как дальняя родственница.

У него росла еще одна дочь, почти ровесница Башарат; они и учились в одном классе. Когда Башарат была маленькой, она любила свою сестру. Но потом ей стало обидно, что Маржанат в их детских играх всегда бывает принцессой, а она, Башарат, служанкой.

Причиняли ей боль и родительские собрания, которые у них проводились вместе с учениками. Она ходила на собрания с бабушкой, а Маржанат с отцом и матерью. Бабушка с трудом втискивалась за парту, все время держа внучку за руку, словно она могла убежать. При этом она всегда садилась на последнюю парту. А на первой сидела Маржанат с отцом и матерью. Казалось, собрания созывались только для того, чтобы расхваливать Маржанат. Зато какие холодные дробинки летели в другую сестру: «И лентяйка, и грубиянка, и дня не бывает, чтобы не опаздывала…» Дома бабушка отчитывала внучку: «И не стыдно тебе перед сестрой! Я бы на твоем месте умерла от позора». Бабушке, как видно, было невдомек, что она сама отвлекала внучку от учебы. Стоило девочке сесть за уроки, как бабушка тотчас находила ей какую-нибудь работу. С первыми лучами рассвета над ухом Башарат звучал ее глухой и властный, как у дочери, голос: «Башарат, вставай, девочкам нельзя долго спать!.. Башарат, подои корову!.. Башарат, подмети двор!.. Башарат, натаскай воды!..»

Случалось, что девочка за этой работой слышала школьный звонок, и тогда, бросив веник, она бежала в школу, на ходу стряхивая пыль с платья.

На уроках, косясь на сестру, аккуратно причесанную, с отглаженными капроновыми бантами в косах, она испытывала жгучую ревность: «Вот бы закрыть глаза, а потом открыть и увидеть отца и мать… вместе… пусть они лежат на кровати, а она между ними. Они наперебой целуют ее, приговаривая: «Ах ты наша красавица, ах ты наша умница!» Так отец с матерью обращались к Маржанат.

Подрастая, Башарат проникалась к сестре все большей неприязнью. Каждое доброе слово, обращенное к Маржанат, бросало ее в дрожь. Она стала редко бывать у отца, чтобы не слышать, как ласково говорит он с дочерью, чтобы не видеть ее, стоящую перед зеркалом, чтобы не мелькнуло около красивого лица Маржанат ее соответственно некрасивое, усыпанное крупными желтыми веснушками лицо.

Она видела, что в такие минуты даже мачеха, которая всегда старалась быть приветливой с ней, смотрит на нее неодобрительно: видно, слишком заметен был контраст между той и другой девочкой.

Однажды она слышала — мачеха сказала мужу: «Она совсем не похожа на аварку. И рыжая, и нос курносый».

Маржанат в школе всегда была окружена мальчишками, которые изо всех сил старались ей понравиться. Маржанат стояла среди них, тонкая как тростиночка, длинноногая, в черной юбочке с широким поясом, который плотно и нежно обхватывал ее тонкую талию. То ли отсвет белоснежной блузки придавал такую белизну ее лицу, то ли сияние ее матовой кожи освещало блузку, только была она белой как лебедь. И шея тонкая, гибкая — лебединая. Лицо такое серьезное, словно сосредоточенное на важной мысли. А улыбнется — и всем вокруг хочется улыбаться. А Башарат