Зотулла увидел, что для него напротив Намирры поставили кресло черного дерева; другое кресло, не такое пышное, стояло по его левую руку для Обексы. Они уселись, и Зотулла заметил, что его люди рассажены за огромными столами по всему залу, а ужасные приспешники Намирры деловито прислуживают им, словно демоны, пекущиеся о проклятых душах.

Черная рука, похожая на руку трупа, наливала императору вино в хрустальную чашу, а на черном пальце блестел перстень с печатью императоров Ксилака, огромный огненный опал в пасти летучей мыши, – такое же кольцо Зотулла и сам носил, не снимая, на указательном пальце. Обернувшись, он увидел справа от себя фигуру, похожую на императора Питхаима, своего отца, после того как яд гадюки проник в его конечности, а тело посинело и раздулось. И Зотулла, который сам повелел подложить змею на ложе Питхаима, забился в угол кресла и виновато задрожал. Меж тем существо, похожее на Питхаима, – труп ли, призрак или дух, созданный чарами Намирры, – не отходило от кресла Зотуллы, прислуживая ему, и его черные, распухшие и негнущиеся пальцы отличались изрядной ловкостью. С ужасом разглядывал Зотулла выпученные, ничего не выражающие глаза бывшего императора, синюшный рот, застывший в суровом молчании смерти, и пятнистую гадюку, что стреляла холодными глазками из рукава с тяжелыми складками, когда труп наклонялся, чтобы наполнить чашу или подложить мясо. Смутно, сквозь ледяной туман ужаса, смотрел император на фигуру в доспехах, напоминавшую оживший двойник неподвижной и зловещей статуи Тасайдона, которого Намирра, глумясь, заставил прислуживать себе самому. Не узнавая, император разглядывал ужасного прислужника подле кресла Обексы: то был освежеванный и безглазый труп ее первого любовника, юноши с Цинтрома, которого выбросило на берег острова Мучителей после кораблекрушения. Там, в приливных волнах, нашла его Обекса, и, приведя в чувство, спрятала в пещере для собственного удовольствия, и приносила ему еду и питье. Пресытившись юношей, Обекса отдала его Мучителям и получила новое наслаждение при виде страданий, которым подвергали несчастного эти бездушные негодяи.

– Пейте, – сказал Намирра, залпом осушив чашу странного вина, рубинового, как гибельные закаты потерянных лет.

И Зотулла с Обексой пили, не чувствуя, как тепло разливается по венам, а ощущая лишь холод, словно яд болиголова медленно подбирался к сердцу.

– Воистину, вино превосходное, – заметил Намирра, – и весьма подходящее, чтобы выпить за продолжение знакомства, ибо оно было зарыто вместе с мертвыми царями в амфорах из темной яшмы в форме погребальных урн; и мои вурдалаки нашли их, копаясь в песках пустыни Тасууна.

Язык Зотуллы словно замерз у него во рту, как замерзает зимой мандрагора в заиндевевшей почве; он не мог найти слов в ответ на любезность Намирры.

– Прошу, отведайте, – промолвил Намирра, – ибо это мясо отборного кабана, которого Мучители с острова Уккастрог откармливают фаршем из того, что остается на их решетках и колесах; мои повара приправили его сильнодействующими бальзамами из гробниц и фаршировали сердцами гадюк и языками черных кобр.

Император вновь не нашелся с ответом, и даже Обекса молчала, взволнованная присутствием жалкого существа с содранной кожей, похожего на ее первого любовника с Цинтрома. Ее ужас перед некромантом беспредельно возрос, ибо то, что колдун знал о старом забытом злодеянии и воскресил призрак замученного юноши, напугало ее сильнее всего прочего.

– Похоже, – сказал Намирра, – мое мясо кажется вам безвкусным, а вино не пьянит. Поэтому, чтобы оживить наше пиршество, я призову моих певцов и музыкантов.

Он произнес какое-то слово – Зотулла с Обексой его не поняли, но оно разнеслось по громадному залу, как будто тысяча голосов по очереди подхватывали и повторяли его. Появились певицы – вурдалачихи с бритыми телами, волосатыми голенями и длинными желтыми клыками, а из их угодливо распахнутых, как у гиен, пастей вываливались куски мертвечины. В зал вошли музыканты, прямоходящие демоны мужеского пола, с задними ногами как у черных жеребцов, и их белые обезьяньи пальцы пощипывали струны лир из костей и сухожилий каннибалов с острова Наат; остальные музыканты, пегие сатиры, округляли козлиные щеки, дуя в гобои из бедренных костей юных ведьм и волынки из носорожьего рога и кожи с грудей негритянских цариц.

Кривляясь, они церемонно склонились перед Намиррой, и немедленно упырицы разразились заунывным и отвратительным воем, словно шакалы, унюхавшие падаль; сатиры и демоны заиграли плач, подобный завыванию пустынных ветров в покинутых сералях. И Зотулла содрогнулся, ибо пение сковало его позвоночник льдом, а музыка оставляла в сердце пустоту павших империй, растоптанных железными копытами времени. Ему казалось, что в этой зловещей музыке он слышит шелест песков в увядших садах, шорох обдуваемых ветрами истлевших шелков роскошных диванов, шипение змей, свернувшихся у обломков колонн. Слава Уммаоса уносилась, как гонимые ветром башни самума.

– Это была отменная мелодия, – сказал Намирра, когда музыка умолкла, а вурдалачихи перестали выть. – Боюсь, однако, вы находите мои развлечения скучными. Так пусть для вас спляшут мои танцоры.

Колдун повернулся к залу и пальцами правой руки описал в воздухе загадочный знак. И тут же бесцветный туман спустился с высокого потолка и ненадолго накрыл зал, подобно занавесу. Нестройный приглушенный гул доносился из-за занавеса вместе со слабыми криками, звучавшими как будто издалека.

Затем зловещий туман рассеялся, и Зотулла увидел, что накрытые столы исчезли; в обширном пространстве между колоннами обитатели его дворца, его придворные, евнухи и одалиски, лежали, связанные ремнями, на полу, как дичь с ярким оперением. Над ними в такт музыке, исполняемой музыкантами Намирры на флейтах и лирах, труппа мощей совершала пируэты, слегка прищелкивая костями ступней; мумии обменивались чопорными поклонами; прочие твари выкидывали странные коленца. В ритме зловещей сарабанды прыгали они по телам подданных императора. И с каждым шагом делались выше и тяжелее, пока кривые мумии не стали походить на мумии Енакимов, а скелеты не отрастили кости колоссов; и все громче и печальнее звучала музыка, заглушая слабые крики императорской челяди. И все громаднее становились танцоры, куполообразными тенями возвышаясь среди огромных колонн; и топот их ног гремел по залу, а те, на ком они танцевали, все больше напоминали раздавленный осенний виноград; и пол глубоко пропитался кровавым суслом.

Чувствуя, что вязнет в зловонном ночном болоте, император услышал голос Намирры:

– Похоже, мои танцоры вам не по нраву. Поэтому я представлю вам зрелище, достойное императора. Встаньте и следуйте за мной, ибо декорацией для него должна стать вся империя.

Точно лунатики, Зотулла и Обекса встали с кресел. Не оглядываясь ни на прислуживающих за столом призраков, ни на зал, где все еще кружились танцоры, они последовали за Намиррой в нишу за алтарем Тасайдона.