цветники, а громкий топот меж тем не стихал. Подпрыгивая и галопируя, снова и снова проносились мимо фасада дворца призрачные дикие жеребцы. И страх охватил стражников, и они не посмели выйти из дворца, а вернулись к Зотулле. И, услышав их рассказ, император протрезвел и с громкими проклятиями выбежал из пиршественной залы, дабы узреть чудо. Всю ночь невидимые копыта звонко стучали по ониксовым мостовым и с глухим топотом мяли траву и цветы. Листья пальм колыхались в безветренном воздухе, как будто их раздвигали конские крупы, копыта зримо крушили лилии на высоких стеблях и экзотические цветы с широкими лепестками. А в сердце Зотуллы, который смотрел с балкона, слушая призрачный шум и видя, как вытаптываются самые редкие цветы на его клумбах, гнездились гнев и ужас. Его женщины, придворные и евнухи жались за спиной императора, и никто из обитателей дворца в ту ночь не сомкнул глаз, и только к рассвету топот стих, удалившись в сторону дома Намирры.

Когда полностью рассвело, император вышел из дворца вместе со стражниками и увидел, что там, где ночью стучали копыта, смятая трава и сломанные стебли почернели, как после пожара. Все лужайки и цветники были покрыты отчетливыми следами копыт лошадиного табуна, но за пределами садов следы прерывались. И хотя все винили в произошедшем Намирру, вокруг жилища колдуна не обнаруживалось никаких доказательств, и даже трава была не примята.

– Да поразит Намирру чума, если это его рук дело! – воскликнул Зотулла. – Чем я перед ним провинился? Я придушу этого пса; палач переломает ему кости, как его лошади раскрошили стебли моих кроваво-красных сотарских лилий, пестрых ирисов из Наата и сине-багровых орхидей с Уккастрога. И пусть он наместник Тасайдона на земле и повелитель десяти тысяч демонов, мое колесо сломает его; огонь раскалит колесо добела, пока Намирра сам не обуглится, как обуглились мои цветы!

Но сколько Зотулла ни бранился, приказа исполнить свои угрозы он не отдал, и ни один человек не осмелился выйти из дворца и приблизиться к жилищу Намирры. Оттуда тоже никто не выходил, – по крайней мере, люди ничего не видели и не слышали.

Так прошел день, и в небе повисла луна, слегка темнея по краям. Ночь выдалась тихой, и Зотулла засиделся за пиршественным столом, в гневе часто осушая свой кубок и бормоча новые угрозы Намирре. Ночь шла, и, казалось, нашествие призрачных жеребцов больше не повторится. Но в полночь, возлежа в своих покоях с Обексой в глубоком пьяном забытьи, Зотулла был разбужен чудовищным грохотом табуна, который несся под дворцовыми портиками и по длинным балконам. До самого утра грохотали копыта, ужасное эхо отражалось от каменных сводов, и Зотулла с Обексой, прижавшись друг к другу среди подушек и покрывал, молча слушали этот грохот; и все обитатели дворца, не смыкая глаз, слушали его, не выходя из покоев. Незадолго до рассвета грохот стих, но днем следы копыт были обнаружены на мраморных плитах веранд и балконов; следов было бесчисленное множество, глубоких и как будто выжженных пламенем.

Словно крапчатый мрамор стали щеки императора, когда он увидел на полу отпечатки; и с тех пор страх преследовал его, не оставляя даже во хмелю, ибо Зотулла не знал, когда прекратятся нашествия призрачных табунов. Его женщины роптали, некоторые хотели бежать из Уммаоса, и над дневными и вечерними царскими забавами будто нависла тень злобных крыльев, меняя вкус золотистого вина и затмевая желтоватый свет ламп. И в следующую ночь Зотуллу около полуночи разбудили копыта табуна, который несся галопом по крыше дворца, по коридорам и залам. И до рассвета копыта наполняли дворец железным грохотом, гулко отдаваясь в самых высоких куполах, словно боги шумной кавалькадой перескакивали с неба на небо.

За дверью спальни по коридору гремели копыта, а Зотулла и Обекса лежали в кровати, не желая и не смея предаваться греху и не испытывая утешения от близости друг друга. В серый предрассветный час они услышали грохот в зарешеченную медную дверь спальни, как будто могучий жеребец, встав на дыбы, забарабанил по ней передними копытами. Вскоре стук прекратился, и наступившая тишина напоминала интерлюдию в надвигающейся роковой буре. Позднее следы копыт, пятнавшие яркую мозаику, были найдены во всех дворцовых залах. В золототканых коврах и алых коврах, тканных серебром, зияли черные дыры; высокие белые купола темнели черными оспинами, а под притолокой медной двери императорской спальни глубоко отпечатались следы передних копыт.

Прослышав о призрачных нашествиях на дворец императора, в Уммаосе и Ксилаке сочли их зловещим колдовством, однако люди расходились в объяснениях их причины. Одни полагали, что это дело рук Намирры, решившего таким способом показать свое превосходство над земными царями и императорами. Другие считали, что это чары соперника Намирры, нового колдуна, вошедшего в силу в Тинарате, далеко на востоке. Жрецы в Ксилаке решили, что их разномастные божества наслали призрачных коней, дабы побудить людей усерднее совершать жертвоприношения в храмах.

После чего в зале для аудиенций, пол которого из сарда и яшмы был весь изрыт невидимыми копытами, Зотулла собрал жрецов, колдунов и предсказателей и повелел объяснить ему причину зловещего морока, а также найти способ изгнать нечистую силу. Поняв, что между мудрецами нет согласья, Зотулла, выдав пожертвования жреческим сектам, чтобы усерднее поклонялись своим разномастным богам, отправил жрецов по домам; колдунам же и предсказателям было велено под угрозой отсечения головы нанести визит Намирре в обители его колдовства и узнать, чего он добивается, если зловещий морок и впрямь дело его рук.

Как ни ненавистна была мысль о визите к Намирре колдунам и предсказателям, которые боялись его и старались держаться подальше от ужасных тайн его жилища, императорские стражники подталкивали их в спину огромными серповидными клинками, и один за другим колдуны скрылись за дверями дома, выстроенного самим дьяволом.

Бледные, бормочущие и смятенные, как те, кому довелось заглянуть в адскую бездну и узреть там свою погибель, вернулись они на закате к Зотулле и поведали ему, что Намирра любезно принял их и велел передать императору следующее послание:

– Да будет известно Зотулле, что морок есть напоминание о том, о чем он давно забыл. Смысл его откроется Зотулле в час, уготованный судьбой. И час этот близок, ибо завтра Намирра устраивает пир, куда приглашает императора со всем двором.

Доставив, к ужасу и изумлению Зотуллы, послание Намирры, делегация колдунов и предсказателей попросила разрешения удалиться. И сколько ни расспрашивал император о подробностях визита, они упрямо не желали отвечать; не желали они также описывать легендарный дом колдуна, а их расплывчатые замечания противоречили друг