Вот с этими книгами Муру и пришлось расстаться.

25 августа он пишет в дневнике, что билета все еще нет, все еще он не может выехать из Ташкента, но что пропуск ему продлен до 15 сентября. Когда он все же выехал из Ташкента, когда прибыл в Москву? Это установить трудно. После 25 августа записей больше нет. На этом дневник обрывается.

Среди бумаг есть справка из Краснопресненского райвоенкомата, помеченная 11 октября. Значит, к тому времени он уже прописался у Елизаветы Яковлевны в Мерзляковском и встал на учет в военкомат. Потом есть еще ходатайство Союза писателей, подписанное секретарем Союза П. Скосыревым, с просьбой освободить Мура от мобилизации в промышленность. А в ноябре Мур поступает в Литературный институт.

В архиве Литинститута хранится тоненькая папка, на которой написано: «Студент 1-го курса Георгий Эфрон». В этой папке пожелтевшие разрозненные листки.

Характеристика из ташкентской школы, где отмечено, что Мур «академическую успеваемость показал хорошо и проявил большую даровитость в гуманитарных науках и языках, что неоднократно отмечалось на заседаниях педсоветов. Принимал активное участие в работе литературного кружка и хорошо выполнял все возложенные на него общественные работы».

Письмо А.Н.Толстого на бланке депутата Верховного Совета Союза ССР на имя директора института Федосеева с просьбой зачислить Мура на переводческое отделение.

Коротенькая автобиография Мура, в которой он пишет: «Я, Георгий Сергеевич Эфрон, родился 1-го февраля 1925 г. в городе Праге (Чехо-Словакия). До 1939 г. я проживал в Париже вместе со своей матерью. В 1939 г. я с матерью вернулся в СССР, где в 1943 г. я окончил 10-летку. В настоящее время я работаю на заводе, куда был направлен ввиду непризыва меня в Красную Армию». Автобиография помечена 12 ноября 1943 года.

Наконец, заявление на имя директора Литературного института Федосеева: «Прошу зачислить меня в число студентов Вашего института на факультет прозы». Заявление тоже помечено 12 ноября, а резолюция на заявлении – «Зачислить студентом 1-го курса» – 26 ноября 1943 года.

По-видимому, он продолжает работать, ибо среди бумаг Аля обнаружила справку, выданную Муру 20 декабря, о том, что он является комендантом общежития завода «Пролетарский труд». Работа коменданта вряд ли мешала посещать лекции. Сохранились конспекты по истории ВКП(б), языкознанию, истории Древней Греции, Рима.

В той тощей литинститутской папке есть несколько литературных произведений Мура. Они написаны от руки на разных листках: «Записки сумасшедшего», маленькая повесть «Однажды осенью», рассказ «Из записок Парижанина». Все это слабые, подражательные вещи. Не повесть и не рассказ, а только наброски, какие-то неумелые записи с чужого голоса. В письмах своих Мур куда более интересен и самобытен. А тут он пытается писать о том, чего он не знает, о чем прочел у французов, да и по языку это скорее похоже на переводы с французского.

«Записки Парижанина», по-видимому, и есть тот самый роман из французской жизни, о котором упоминали и Лидия Бать, и Валентин Берестов. Их пересказ вполне совпадает с содержанием этих «Записок»: одинокий молодой человек, разочарованный в жизни, бродит по Парижу, заходит в кафе, пьет перно, заводит случайные знакомства, ведет случайные разговоры. «Метрополитен не стерпел и – в который раз! – его стошнило толпой, стремительно рвущейся наверх, к выходу. Вместе с ней я очутился на поверхности земли…» Так писал Мур.

Разговоры о том, что рукопись романа потеряна, – несостоятельны. Мур даже по времени не мог успеть написать роман, им написан был вот этот кусок – то ли первая глава, то ли вступление. Это он и читал, это он и дал при поступлении в институт, это и хранится в архиве.

Интересна записка, которую Мур приложил к рукописям:

«Маленькое объяснение.

Несколько предварительных слов о сдаваемом. Прежде всего, я скорее переводчик, чем прозаик. Писать прозу для меня не так “внутренне обязательно”, как переводить. Сдаю здесь в качестве так называемых “творческих работ” две вещи[152] носящих для меня фрагментарный характер. Они мне ценны и нужны как вклад во что-то большее; не сомневаюсь, что их самостоятельно-художественное значение очень низко. Они только часть моего “диапазона”; они – не случайны, но односторонни. Короче говоря и одним словом – se la donne pour ce que sa vaut[153].

Из готовых работ у меня еще есть сказка и два перевода с французского языка. Не даю их потому, что еще не успел переписать набело. Лучшим произведением Мура так и осталось письмо к Муле от 8 января 1943 года.

Последняя зима. Декабрь, январь, февраль. Лидия Григорьевна Бать говорила мне, что она как-то в декабре столкнулась с Муром в Доме литераторов на улице Воровского, на Поварской, в дубовом зале, где должен был состояться какой-то вечер, где было не топлено, сидели в шубах. Зал был почти пуст. Они перекинулись с Муром несколькими фразами. Она звала его заходить, но он так и не зашел.

Был он и на другом вечере – тоже в декабре или в ноябре – в Литературном институте. Но об этом мне уже рассказала Ирина Валентиновна Бурова. Ее привел на тот вечер студент института Саша Лацис. Он куда-то исчез, а рядом сидели двое молодых людей, которые бойко говорили по-французски, рассказывая смешные, вольного содержания анекдоты. Ирина Валентиновна не выдержала, засмеялась и предупредила молодых людей, что она все понимает. Они были смущены и пересели от нее подальше. Когда вернулся Лацис, она спросила его, кто эти ребята. Один из них оказался сыном Цветаевой, другой – Митей Сеземаном. Придя домой, Ирина Валентиновна рассказала об этой встрече мужу, Андрею Константиновичу Бурову. Она знала, что во время своей поездки по Европе в 1935 году он познакомился с Мариной Ивановной. Сама она видела ее только однажды – это было в девятнадцатом году на похоронах Стаховича.

Когда в следующий раз к Буровым зашел Лацис, Буров написал на листке бумаги запомнившуюся ему строчку из стихотворения маленького Мура: “Je suis assis a l’ombre du pilier” (Я сижу в тени быка…) – и просил передать ему. Мур был очень озадачен – кто мог в Москве знать эти его детские стихи? А Лацис сначала его разыгрывал. И не сразу сказал, что Буровы звали его к себе. Ирина Валентиновна говорила, что Мур тут же прибежал и стал бывать у них.

Буров был в свое время очень известным архитектором. Ему удавалось строить здания по своим проектам, и его посылали за границу, что в те времена было редкостью. Он любил стихи, интересовался поэзией и после войны бывал у нас на Конюшках, и Тарасенков читал ему из своих заветных тетрадок стихи Марины Ивановны. Но я совсем не помню, чтобы Буров что-либо говорил о Муре. Может быть, это пробел в моей памяти, а может быть, и к слову не пришлось. Познакомился Буров с Мариной Ивановной, судя по опубликованным его дневникам, 22 ноября 1935 года в Париже: «Вечером все были у одного архитектора, где нам вроде как “показали” Марину Цветаеву». Но о том, что он посетил ее, и о том, что маленький Мур читал ему свои стихи, не говорится – либо он не записал этого, либо не вошло в опубликованные воспоминания. Марина Ивановна подарила ему тогда книгу Стендаля «Красное и черное» с надписью: «Не люблю, но отдаю, как собаку, в хорошие руки».