Женские камеры были расположены на втором этаже. Окна забраны «намордниками». Под потолком горела, не угасая, электрическая лампочка. Весь день Аля просидела на паркетном полу у двери, и другой день, и третий… Ждала: сейчас дверь отворится и ее выпустят на волю.

– Произошла ошибка, – извинятся перед ней, – мы разобрались. Вы свободны, можете идти домой!

Сергей Яковлевич, Муля, они, конечно же, хлопочут, добиваются ее освобождения, доказывают и докажут, что за ней нет и не может быть никакой вины. Когда по коридору раздавались шаги и ключ поворачивался в замке, Аля вздрагивала и устремляла взгляд на дверь. Так было и на этот раз; дверь отворилась и – в камеру ввели новую заключенную. Она была маленького роста, изящная, на высоких каблучках, в полосатом мятом платьице, с узелком в руке, в котором помещался весь ее тюремный скарб. Она приветливо и ласково глянула на Алю своими лучистыми карими глазами из-под очень густых черных ресниц. Ее поразила молоденькая девушка с золотой косой. Поразило, что та сидела почему-то на полу, у самой двери, и вскинула на нее огромные голубые глаза, полные такой надежды… Но тут же надежда погасла, и девушка отвернулась. На ней была красная расшитая безрукавка, белая шелковая блузка, широкая юбка, ноги голые, загорелые, в босоножках. Дина Канель – так звали вновь пришедшую – положила свой узелок на свободную койку и тихо спросила сокамерницу Асю Сырцову:

– Что с ней?

– Новенькая, уже несколько дней сидит у двери. Все надеется, что сейчас дверь откроется и ее выпустят, – сказала с горечью Ася, она уже успела пройти и лагерь, и пытки страшной Сухановской тюрьмы, и «дело» ее, собственно говоря, было завершено.

Дина опустилась рядом с девушкой на пол и попыталась ее разговорить. Она спросила, где та работает.

– В Жургазе[159] на Страстном бульваре, – ответила Аля.

– В Жургазе? А у меня там есть много знакомых, Муля Гуревич, например, – сказала Дина.

Аля встрепенулась.

– Муля?! Это мой муж!

– Но как же он может быть вашим мужем, когда он муж моей школьной приятельницы Шуры.

– Да, но теперь он мой… Мы уже даже комнату сняли…

Дина вдруг вспомнила, что как-то еще весной она встретила на улице Мулю со светловолосой незнакомкой.

– Так это вы и были тогда? – спросила Дина.

– А вы Дина? Мне Муля сказал: ну, теперь все! Шуретта узнает, что я шел с тобой, ведь это ее подруга с детства.

Так состоялось их знакомство, Дины Канель и Али… Много, много лет спустя в разное время и та и другая расскажут мне о той их встрече. Это было 2 сентября 1939 года, на шестой день Алиного ареста. Теперь все четыре койки были заняты, камера укомплектована.

Но кто были эти три Алины сокамерницы? Нам придется с ними познакомиться, ведь Аля будет с ними коротать и дни и ночи. С этой камеры и начнутся Алины университеты… Впрочем, начнутся эти Алины университеты сразу, с того момента, как предъявят ей ордер на арест, как увезут ее из дома. Сразу с того первого допроса по прибытии на Лубянку 27 августа. Допрос длился три часа, но протокола нет, записано только несколько фраз. Аля как-то обмолвится Дине, что поначалу она мирно беседовала со следователем. Что это была за «мирная беседа»? Почему нет протокола? Быть может, следователь воспользовался шоковым состоянием Али, ее полной растерянностью и ловко сумел повести разговор, как бы доверительно, без протокола, и Аля не задумываясь открыто говорила обо всем, о чем он спрашивал. Ведь она находилась в учреждении, в котором служил ее отец, а она так гордилась работой отца, так истово веровала… А все, что происходило вокруг, не доходило до глубины ее сознания – она только дивилась, она жила своей жизнью, своим счастьем… Может быть, этот разговор и был потом использован против нее самой, против тех, кого он коснулся. Но это все только домыслы, а каждый волен домышлять на свой лад, и потому лучше все так и оставить за закрытой дверью и не гадать…

Когда писалась эта книга, в те годы мне в голову не могла прийти мысль, что наступит время, да еще при моей жизни, и станут доступными обозрению протоколы допросов, которые велись в застенке советских тюрем. И единственная возможность рассказать об Але на Лубянке – были воспоминания ее сокамерниц. Но если бы теперь мне предложили заново, на выбор – писать либо по рассказам тех, кто разделил ее горькую участь, либо по протоколам следствия, я бы не задумываясь, выбрала первое; хотя рассказы эти отрывочны и, как любые воспоминания, всегда субъективны и не всегда точны, но это живое о живом! А что касается протоколов – то все сущее остается за их пределами, никаких подлинных деталей, выдуманная, фальсифицированная жизнь – в вопросах и в вымученных, вынужденных ответах! Ни доли истины. И судить о человеке по этим протоколам, а тем более еще и осуждать его, как это пытаются делать некоторые, мне представляется по меньшей мере безнравственным. И я оставляю все, как было написано ранее, добавив только то, что мне показалось необходимым. И благодарю судьбу, что мне удалось застать еще живых свидетелей!

После того первого допроса Алю вызвали не скоро, и у нее было время узнать тех, с кем свела ее судьба.

Вот Лидия Анисимовна, мы уже о ней слышали, – это домработница Мейерхольда и Райх. Ей было, должно быть, лет за сорок пять. Толстая, с отекшими ногами, она страдала одышкой, на голове у нее начинал отрастать колючий ежик волос. Она бежала из деревни от голода. Была малограмотной, верующей.

Она очень обижалась на следователей, которые называли ее – «сундук с клопами»!

– Почему сундук с клопами? – недоумевала Лидия Анисимовна, жалуясь своим соседкам по камере. – Я в скольких домах жила, отродясь там клопов не было, и в деревне у нас чистоту блюли, а энтот заладил одно: «сундук с клопами»! Ну, докладай, говорит, «сундук с клопами»! А чего ему докладать-то, чего знать-то я могу, я ж им только кушать на стол подавала! А ему – кто бывал, да по имени, по отчеству, по фамилии. А нешто фамилии-то все упомнишь? Сколько их народу перебывало у Всеволода Эмильевича и у Зинаиды Николаевны, я их по имени-то многих и не знала, как величать. В личность – это другое дело, в личность признать могу. А он: «сундук с клопами!» – кричит и кулачищами по столу. Я, говорит, из тебя душу выколочу! Французский посол, говорит, бывал? Ну этот, говорю, французский вроде бывал. – Сколько раз был? – Ну, так я же не считала, может, два раза, может, три раза был, а может, и не французский был, может, какой другой был… Говорили, вроде французский… – Об чем разговор вели? – Так откуда же мне знать, об чем, я ж не слушала, без интереса мне, я ж им кушать на стол подам и на кухню пойду, я ж им кушать только на стол подавала. А он опять свое и по-черному ругается. Хоть бы сесть предложил, а то стой перед ним. Час стой, другой стой, ночь стой, ноги-то отекут, вся кровушка в них выльется, как деревянные, и не чувствую их, как на тумбах стою…