кряду. В одной такой сессии я участвовал в течение двух дней и вечеров. Целыми часами сидели над обсуждением глупейших вопросов, например, над разбором разных «актов». В коммуне вообще была какая-то актомания. Все коммунары, особенно руководители, помешались на актах. Поругались, скажем, два соседа — надо, говорят, составить акт и т. д. Помню, тогда разбирали акт о том, что коммунарка Аристова вышла на улицу босиком. При разборе она должна была присутствовать, поэтому сидела и ждала, когда будут разбирать ее «вопрос». Сидели и другие коммунары в ожидании своей очереди.

Обсуждение проходило так. Председатель правления Ростов брал слово и говорил долго и внушительно, а то и грозно, явно кого-то копируя: он был членом райкома и видал, как говорят на заседаниях важные люди. Потом предлагал высказаться другим, но другие ограничивались подобострастным поддакиванием: «Чего тут говорить, товарищ Ростов, вы сказали все правильно». Тогда он, выдержав паузу, начинал с преувеличенной торжественностью диктовать постановление, а счетовод коммуны, похожий на прежнего писаря, записывал, время от времени прося разрешения внести редакционные поправки.

Мне было нестерпимо противно присутствовать при этой дурацкой комедии, и я почти ничего не говорил, хотя Ростов подчеркнуто вежливо обращался ко мне: «А вы, товарищ Юров, что скажете по этому вопросу?» Я отделывался неопределенными ответами, так как сказать то, что мне хотелось, было нельзя. А хотелось мне сказать, что все вы тут собрались мерзавцы, что коммуну вы ведете к окончательному развалу, пускаете коммунарам пыль в глаза, что будто бы занимаетесь делом, а в самом деле переливаете из пустого в порожнее. А вот не заикнетесь о том, что, пока зима, для полей надо заготовить жердей, а то весной некоторые участки и засевать нельзя будет, потому что нечем будет их оградить от скота.

Но сказать так значило пойти ва-банк. Ростов был членом райкома, пользовался поддержкой районных руководителей и не допускал ни малейшей критики своих действий. Всякого, сказавшего ему что-нибудь непочтительно, он пугал ОГПУ[483]. Ну и понятно, все молчали или подхалимствовали.

У него в том отделении, где мельница, прошлым летом проводил отпуск сам председатель КК-РКИ[484] тов. Задорин. К его услугам было и парное молоко, и свежий мед с пасеки, и трепещущая рыба из речки Какши. Мудрено ли, что он «не заметил», что в этом же отделении на свиноферме подохло несколько десятков свиней? Иногда, говорят, находились храбрецы, ходившие в район с заявлениями о всех подобных безобразиях, но заявления эти неизменно препровождались для расследования тому же Ростову, и дело кончалось тем, что храбрец вылетал, как пробка, из коммуны без всякого наделения, но зато с аттестацией подкулачника и контрреволюционера.

Об этих случаях мне рассказали те из коммунаров, которые ходили у Ростова в нелюбимых и стояли перед угрозой исключения. Они же мне рассказали, что в прошлом Ростов немножко поторговывал и вообще занимался разными делишками вроде подрядов, которые выполняли за него другие, а он только наживал доходы.

Однажды часов в 11 вечера прибегает ко мне коммунар Смирнов (я сидел, шил) и говорит: «Юров, я птичку поймал».

— Какую птичку? — недоуменно спросил я.

— Ростова, — говорит, — запер у Дуни и не знаю, что теперь делать.

— Что делать? Раз запер, так и пусть сидит до утра, а утром выпустишь и поздравишь его с браком, только и всего.

Но из комнаты этой Дуни был другой выход, через комнату семьи Бединых. Смирнов наказывал Бедину, чтобы тот не открывал дверь, но, по-видимому, соблазнившись на какой-то посул, Бедин ночью Ростова выпустил. Утром, когда Смирнов, собрав еще несколько коммунаров, пошел выпускать свою «птичку», ее там не оказалось.

Потом, через несколько дней, Ростов приехал к нам в отделение, собрал собрание и грозно обрушился на «клеветников», реабилитируя себя тем, что он де в тот вечер проводил собрание в такой-то деревне и потрясал протоколом этого собрания. Но хотя возразить ему никто не посмел, никто ему и не поверил, так как все знали, что он с этой Дуней живет. Кроме того Смирнов и его жена, дочь Ростова, хорошо слышали его голос, когда он был у Дуни.

Потом эта Дуня частенько заходила к нам посидеть и спрашивала у меня совета, как ей быть. Дело в том, что у нее был ребенок от сына Ростова, который в то время учился в Шахунье[485], а в его отсутствие к ней пристроился его отец. Коммунары же утверждали, что когда сын был и дома, они оба пользовались ее ласками. Вот она и спрашивала, стоит ли ей подавать в суд на алименты. При этом рассказала, что первого ребенка они заставили ее вышибить, послав ее к одной старухе и дав на это 10 рублей.

Так вот, ехал я сюда, радовался, что опять буду иметь возможность заняться привычным крестьянским трудом, к тому же в коллективном хозяйстве, а попал в такую клоаку. Настроение у большинства коммунаров было подавленное безвыходностью положения. Если они не разбегались, так только потому, что некуда было деваться. В соседние колхозы их без земли и имущества, конечно, не примут. Единоличное хозяйство завести и подавно нечего было думать. Идти на завод, фабрику или строительство тоже немыслимо: большинство были многоедоцкие, а как прокормить большую семью, когда снабжение было только на самого работника, да и то не обеспечивающее полностью даже хлебом, а месячный заработок равнялся на рынке двум-трем пудам муки? Я-то это уже испробовал.

Вот, например, Иван Тухтунов. Им с женой лет по 45, здоровьишко у обоих хромает, а детей при себе пятеро, шестой в Красной армии. Из тех, что при себе, ни один еще не может работать. Правда, питаются в коммуне все одинаково — и малосемейные, и многосемейные. Но когда у многосемейных вычтут за питание, у них весь заработок на это и уходит. Поэтому такие как Тухтунов не получают денег или мануфактуры, когда она распределяется. Иногда даже онуч и лаптей им приобрести не на что. Прожив 4 года в коммуне, они до сих пор одеваются в то, что было у них до коммуны.

Зато Ростов и его присные распоряжаются всем как хозяева и