Не сказал бы, что дом моих родителей идеальное место для работы. Я сижу у окна, выходящего на улицу, скрытый кружевными занавесками. Правило этого дома таково: если увидишь приближающегося гостя, исчезни! Именно это я и делаю всякий раз: исчезаю в стенном шкафу со всеми своими книгами, бумагами, пишущей машинкой и прочим. Фантастика! (Я называю себя «нашей семейной тайной».) Иногда во время сидения в темноте среди складок одежды мне в голову приходят блестящие идеи - наверняка под воздействием резкого запаха камфарных шариков от моли. Мысли просто бомбардируют меня, так что с огромным трудом удается дождаться ухода посетителя. В полном мраке я пытаюсь записать их неразборчивыми каракулями на клочках бумаги. (Только ключевые слова и фразы.) Что до духоты в шкафу, то это совершеннейший пустяк. Я способен три часа вообще не дышать, если необходимо.

Выбираясь из своего убежища, неизменно слышу материнское: «Тебе не следует столько курить!» Табачный дым, видите ли, выдает меня. Его обычное объяснение: «Генри только что был здесь». Слыша эту ее неубедительную ложь любопытному гостю, я иногда кусаю рукав пальто, чтобы не захихикать.

Время от времени она помогает мне советом: «Не мог бы ты писать рассказы покороче?» Она думает, - бедняжка! - что чем скорее я закончу, тем быстрее мне за них заплатят. Она слышать не желает о всяких там неудачных вариантах. Делает вид, будто не верит, что такое бывает,

- О чем сейчас пишешь? - спрашивает она как-то утром.

-О нумизматике, - отвечаю я.

- Что это такое?

Объясняю в нескольких словах.

- И ты действительно думаешь, что люди будут читать о подобных вещах?

Интересно, что бы она сказала, признайся я, что пишу «Неудачника»?

Родитель более терпим. Я чувствую его скепсис и что он относится к моим трудам как к нелепому вздору, но он любопытен и хотя бы притворяется, что ему интересно то, чем я занимаюсь. Ему не совсем понятно, как воспринимать тот факт, что его сын, женатый уже вторым браком, имеющий ребенка, день-деньской сидит в столовой и стучит на машинке. В глубине души он доверяет мне. Он знает, что когда-нибудь и в чем-нибудь я добьюсь успеха.

За углом, куда я сворачиваю каждое утро, идя за газетой и пачкой сигарет, располагается лавчонка, хозяин которой новый человек в нашем квартале - некий мистер Коэн. Он единственный, этот мистер Коэн, кто вообще интересуется тем, что я делаю. Он думает, что это замечательно - иметь своим клиентом писателя, пусть даже и начинающего. Все остальные торговцы, надо сказать, знают меня очень давно; ни один не подозревает, что я повзрослел и стал иным человеком. Для них я по-прежнему маленький мальчуган с соломенными волосами и невинной улыбкой.

Но мистер Коэн явился из иного мира, из иной эпохи. Он не более «здешний», чем я. Вообще-то, поскольку мистер Коэн еврей, он не внушает доверия. Особенно старожилам. В одно прекрасное утро дорогой мистер Коэн признается мне, что когда-то тоже имел честолюбивое намерение стать писателем. Совершенно искренне он сообщает, как много для него значат наши короткие обмены репликами. Большая удача, говорит он, знать кого-то, кто с тобой «одного поля ягода». (Полагаю, он имел в виду - близкого по духу.) Понизив голос и скривившись, он поведал, что придерживается весьма нелестного мнения о хозяевах соседних лавок. Ах, милый мистер Коэн, дорогой мистер Коэн, приди, приди, где бы ты ни был, и дай облобызать твой восковой лоб! Так что же все-таки объединяло нас? Несколько умерших писателей страх и ненависть к полиции, презрение к идолопоклонникам и страсть к хорошим сигарам. Ни ты, ни я не были знатоками искусства. Но твои слова ласкали мой слух, как звуки челесты. Шагни ко мне, бледный дух, шагни с божественной выси и дай вновь обнять тебя!

Мать моя, конечно, была не просто удивлена, но шокирована, узнав, что я подружился с «тем коротышкой евреем». О чем, Господи, мы разговариваем? О книгах? Разве он читает? О, мать моя, читает, читает на пяти языках! Она качает головой, недоверчиво, осуждающе. В любом случае иврит и идиш, которые для нее одно и то же, она не считает за языки: только еврей понимает подобную тарабарщину. (Ах! Ах!) Ничего серьезного, говорит она, не может быть написано на таких диковинных языках. О, мать моя, а Библия? Она пожимает плечами. Она имела в виду книги, а не Библию. (Sic!)

Что за мир! Из моих прежних дружков никого, все разъехались кто куда. Я уже не встречу на улице Тони Мореллу. Его папаша по-прежнему сидит у окошка, починяя обувь. Всякий раз, проходя мимо сапожной мастерской, я здороваюсь с ним. Но у меня недостает смелости спросить его о Тони. Но как-то, читая «Болтуна», местную газетку, я узнал, что мой давний друг выставил свою кандидатуру на муниципальных выборах в другом районе, где жил теперь. Может, однажды он станет президентом Соединенных Штатов! Это было бы нечто, а! Президент, вышедший из нашего захудалого квартала. Мы уже могли похвастаться полковником и тыловым адмиралом. Это были не кто иные, как братья Троганы. Они жили чуть ли не в соседнем с нами подъезде. «Отличные ребята!» - в один голос говорили соседи. Немного позже один из них и в самом деле стал генералом, ей-богу! Что до второго, тылового адмирала, то будь я проклят, если его не направили в Москву со специальной миссией, и это сделал не кто иной, как президент нашей Империи трясунов. Не так плохо для нашей невзрачной улицы.

А еще, думаю я про себя (de la part des voisins), у нас есть малыш Генри. Кто знает, может, из него получится новый О'Генри? Если Тони однажды выдвинули в президенты, наверняка Генри, наш малыш Генри, может стать знаменитым писателем. Наверняка.

Все же (чуть изменим тональность) слишком плохо, что мы не дали ни одного порядочного боксера-профессионала. Братья Лэски сошли на нет. Не было в них чемпионской закваски. Нет, наш квартал был не из тех, что могут взрастить Джона Л. Салливена или Джеймса Дж. Корбетта. Старый Четырнадцатый округ, конечно, дал дюжину хороших бойцов, не говоря уже о политиках, банкирах и добрых старых «мошенниках». У меня было такое чувство, что живи я снова среди прежних моих соседей, так писал бы куда смачнее. Если б только я мог сказать «привет!» ребятам вроде Лестера Рирдона, Эдди Карни, Джонни Пола, то почувствовал бы себя новым человеком.

- Черт! - сказал я себе, постукивая рукой по железным остриям ограды. - Со мной еще не покончено. Отнюдь нет…

И вот однажды утром я соскакиваю с кровати как ошпаренный. Я решил ворваться в мир и громко заявить о себе. Никакого плана, никакой идеи у меня нет. Сую под мышку пачку рукописей и выскакиваю на улицу.

Словно подталкиваемый невидимой рукой, углубляюсь в издательские дебри и оказываюсь лицом к лицу с одним из редакторов пятицентового журнальчика. Я жажду зацепиться в редакции.

Самое удивительное, что этот человек из племени Миллеров. Джеральд Миллер, и никак иначе. Хороший знак!

Мне нет необходимости расхваливать себя, потому что он заранее расположен ко мне. «Нет никакого сомнения, - говорит он, - вы прирожденный писатель». Перед ним гора рукописей; он бегло просматривает мою, чтобы удостовериться, что я что-то умею.