Молодая девушка уже не отличалась теперь тем ярким, свежим румянцем, который позволял ей прежде соперничать с только что распустившимся цветком граната, но бледность, покрывавшая теперь ее лицо, на котором отражалась тихая грусть ее души, придавала ее чертам нечто невыразимо милое и привлекательное, отнюдь не умалявшее ее красоты.

Вот кавалькада тронулась в путь.

Проезжая мимо той бреши в ограде гасиенды, через которую ушел, перестав считаться гостем их дома, тот, кого Розарита все еще называла Тибурсио Арельяно, она прикрыла лицо свое ребозо, чтобы утаить от посторонних глаз слезу, невольно выкатившуюся из-под ее ресниц. Как часто за последнее время сумерки заставали ее на этом месте погруженной в раздумья! И теперь, покидая гасиенду, она всерьез думала, что на веки прощается с самым дорогим и самым грустным своим воспоминанием!

Не здесь ли, не в этом ли самом месте она однажды вечером, сама того не ожидая, почувствовала вдруг, что любовь вошла в ее сердце, и не с этого ли момента началась для нее новая сознательная жизнь?!

Далее ничто уже не должно было напоминать ей о Тибурсио.

Нимало не подозревая, какой опасности подвергался в этом лесу возле Сальто-де-Агуа тот, воспоминание о ком вызывало у нее слезы, девушка с спокойной душой миновала громадный лес и проехала через бревенчатый мост над потоком.

Несмотря на все старания сенатора развлечь ее, первый день пути прошел скучно и скучно окончился.

Кавалькада не доехала всего двух миль до намеченного места ночлега, как день стал заметно гаснуть, надвигались сумерки. Наши путешественники молчали, так как приближение ночи в пустыне имеет нечто особенно торжественное, внушающее человеку чувство, похожее на благоговение и невольно располагающее к раздумью. Неожиданно двое всадников попались им навстречу.

Вид их был одновременно и странный, и зловещий. Один из них был седовласый старик, другой — молодой еще человек с волосами черными как смоль. У обоих волосы были подобраны кверху красивым шиньоном и связаны сыромятными ремешками.

Оба они носили странный головной убор с султаном из перьев и ремешком, надетым на подбородок, оба были босы, а верхнюю часть туловища и того и другого прикрывали шерстяные домотканые серапе.

Это был традиционный наряд индейцев папагосов, но вместо того чтобы иметь при себе лук и стрелы, как воины этого племени, оба всадника держали перед собой поперек седел по длинной, тяжелой двустволке. Кроме того, злобное и свирепое выражение их лиц отнюдь не согласовалось с типом папагосов, отличающихся главным образом простодушной добротой и доброжелательностью. Племя это вполне мирное и уживчивое, — а повстречавшиеся с кавалькадой всадники походили на них только одеждой.

Донья Розарита быстро подвинула своего коня ближе к отцу, тогда как младший из двух всадников придержал своего коня, чтобы окинуть огненным взглядом девушку, красота которой, по-видимому, поразила его.

Затем оба всадника обменялись несколькими словами на совершенно непонятном для мексиканцев языке и проехали мимо, но младший обернулся несколько раз, следя глазами за развевающимся по ветру ребозо и тонкой, стройной фигурой дочери дона Августина. Наконец, оба они растворились в вечернем сумраке.

— Я никогда не видала таких лиц у папагосов! — с некоторым беспокойством заметила Розарита.

— Ни вооруженных двуствольными винтовками, — добавил сенатор Трогадурос, — право, они были очень похожи на двух волков в овечьей шкуре!

— Пустое! — беспечно возразил дон Августин. — Везде встречаются скверные физиономии, и у папагосов тоже. К тому же какое нам дело до каких-то двух индейцев? Ведь нас много, и мы вооружены не хуже их!

Путешественники продолжали свой путь, тем не менее два незнакомца как будто отравили атмосферу каким-то зловещим предзнаменованием: во все время пути до места ночлега только звук конских копыт о звонкую каменистую почву нарушал царившую вокруг тишину, сливаясь со стрекотом кузнечиков, которые, однако, вскоре смолкли во мраке.

Но вот огонь костра указал нашим путникам то место, которое было избрано посланными вперед слугами для привала и ночлега.

Маленькая шелковая палаточка, сиявшая самыми яркими цветами, выписанная нарочно для этого путешествия сенатором Трогадуросом из Ариспы, была раскинута для доньи Розариты под сенью небольшой группы деревьев. Сюда и направилась она после ужина.

Но тщетно старалась она заснуть: ей все вспоминалась та далекая ночь в лесу, когда Тибурсио спал так близко от нее и когда она видела его впервые…

На следующий день с рассветом кавалькада двинулась дальше. Но на этот раз донья Розарита была еще задумчивее и печальней, чем накануне: воспоминания, которые она, как ей казалось, оставила в гасиенде, возникали повсюду перед ее мысленным взором и как будто гнались за ней; любовь ведь изобретательна и на каждом шагу находит сходство в самых отдаленных намеках на любимый предмет.

В продолжение всего пути от гасиенды до озера Бизонов, куда направлялась наша кавалькада, все, казалось, благоприятствовало Фабиану, и даже самая действительность как будто стояла за него, так что даже воображению не оставалось много дополнять.

После двух-трех часов пути отставший на несколько минут сенатор нагнал остальных и с торжеством преподнес донне Розарите собранный им собственноручно букет. Легкий возглас радостного удивления, вырвавшийся у молодой девушки при виде прелестных ярких цветов, вознаградил сенатора за его любезное внимание. Но в ту минуту, когда она уже открыла рот, чтобы поблагодарить его, девушка вдруг почувствовала, что голос изменяет ей: несмотря на усилие, она не могла выговорить ни слова и быстро отвернулась, чтобы не дать увидеть горестного выражения, отразившегося на ее личике, а рука ее роняла один за другим цветы, поднесенные ей сенатором.

— Что с вами? Боже мой! — воскликнул Трогадурос, удивленный и огорченный этим неожиданным движением девушки.

— Ничего, ничего! — ответила Розарита, дав шпоры своему коню, помчавшемуся галопом.

Ей было положительно необходимо вырваться на волю и на свободе, где ее слышал только ветер, игравший ее волосами, вздохнуть полной грудью. Так тяжело было у нее на душе в этот момент.

Приняв цветы из рук Трогадуроса, Розарита вспомнила, что и Тибурсио когда-то рвал по пути цветы и подносил их ей, — и вдруг подарок сенатора стал ей до гадости противен, и, нервно комкая цветы в руке, она с злобой отшвырнула их.

— Разве в этих цветах было какое-нибудь ядовитое насекомое? — спросил сенатор, нагнав ее.

— Да! — сказала она, делая над собой усилие и чувствуя, как яркий румянец залил щеки.

Теперь мы уже достаточно ознакомились с теми чувствами, какие донья Розарита таила в душе, чтобы не следовать за ней далее шаг за шагом.

На четвертые сутки охотничья кавалькада рано утром была уже вблизи озера Бизонов; мы же с читателем несколько опередим их, перенесясь немного ранее их в эти места.