уж будем вместе, и ты сможешь хоть немного отдохнуть от забот и трудов.

Крепко, крепко обнимаю и горячо целую тебя,

твой Сема.

Привет маме, всем родным.

Первый раз отец приехал в Москву тайно, не имея на то права. Ведь житуха «без ста городов» означала тягостное ограничение воли — и это после всего, что пришлось пережить.

Он позвонил в парадную дверь, мама открыла с колотящимся сердцем, но — без лишних эмоций, по-тихому надо было прошмыгнуть по коридору как можно более незаметней.

Уже в комнате он впервые увидел меня не грудным, а десятилетним мальчишкой.

Отец. Я тебя хотел на руки поднять, поцеловать, но ты не дался. Уклонился!.. Я сразу понял, что ты дичишься меня.

Мама. Сема заплакал, я заплакала вслед…

Я. И бабушка моя тоже заплакала, глядя на эту встречу Одиссея и Пенелопы.

Отец. Лика, я люблю тебя.

Мама. Ну, пожалуйста, без этих слов.

Я. Через час мы пошли с отцом в баню. В Сандуны, в люкс, высший разряд, за восемь рублей.

Мама. Марик, не бойся. Это твой папа.

Я. Эти мамины слова мне хорошо запомнились. И я их не раз потом повторял про себя: «Марик, не бойся. Это твой папа». Каково, а?..

Восьмирублевая баня волновала меня, — действительно у меня, наверное, был испуганный вид, — ведь до этого исторического дня я ходил в баню только с мамой и бабушкой!.. в женскую!., до десяти лет!.. А тут с человеком, которого назвать вслух «папой» было непросто, мне предстоял этот ошеломительный поход. Все было впервые и все было ин-те-ресно!..

Раньше меня водили совсем в другие разряды — за 20 и за 30 копеек. Причем под мышкой у моих женщин — бабушки и мамы — всегда был таз и завернутый в свое (!) полотенце этакий огромный коричневый кирпич — хозяйственное мыло, им мне и голову мыли, и тело, туалетного не помню. Скребли спину, затем отправляли под кипяток в душ, краны прокручивались и выдавали либо холодный, до ледяного, ливень, либо очень горячий, такой, что терпеть невозможно, — средней температуры не было.

А потом начинался главный процесс — стирка. Захваченное из дома белье натиралось коричневым кирпичом в шайке, полоскалось, выжималось и складывалось аккуратно в таз — на все уходило не менее трех часов, ведь в это время входило стояние в очереди.

Конечно, по всем законам правильного эротического воспитания десятилетнего подростка, пусть малорослого, как я, в зал, где на мокрых скамьях сидели десятки нагих представительниц прекрасного пола, пускать было абсолютно нельзя, но ведь я тут плескался, демонстрируя свои мальчиковые прелести, тоже не один. Были ребятки и постарше, покрупнее меня. Дети войны — вот как мы тогда назывались. А что это значило?

Только лишь то, что зовется бескрайней безотцовщиной. У кого как — в этой семье отца убили на фронте, а в этой посадили.

Так жило полстраны. И для ее оставшегося в живых населения банный день превращался в праздник — выходили счастливые, шли домой краснолицые, распаренные, кутали тщательно детишек, чтоб, не дай бог, не простудились по дороге.

И вот Семен ведет меня в мужской высший разряд. Кто бывал в Сандунах (а кто там только позже не бывал?!), помнит и эту шикарную лестницу, и лепнину на стенах…

Мы чинно разделись. Отец с удовольствием, медленно помог мне расстегнуть штанишки, и с этого мига я почувствовал необычайную новизну своей жизни — во-первых, я повзрослел, во-вторых, понял, что у меня есть отец.

Он потер мне спину уже не так, как мама, — по-мужски, злой мочалкой, и я даже вскрикнул:

— Папа!

— Терпи, сынок! — улыбнулся отец, облил меня с головы до ног целой шайкой волшебной воды, и все преобразилось: мир стал лучше и веселее.

Мы — подружились.

…Самое невероятное произошло позже. Никто не настучал. В нашей коммуналке все жильцы тотчас пронюхали, что к Лиде «вернулся» ОТТУДА ее муж, которого она ждала, — и ничего не стоило кому-нибудь шепнуть домуправу или дворнику про визит незнакомого «гражданина», к тому же «еврея», к соседке и ее матери, живущим в двадцатиметровой комнате с ребенком (можно было бы при таком развитии событий на эту комнату позариться и потом отнять, — почему бы не?!), — и всё, пиши пропало.

Но нет, никто не пикнул. А ведь в коммуналке нашей жили разненькие люди — например, сожитель Вальки, чья дверь в коридоре напротив нашей, ходил в уборную голый по пояс и в галифе. Мент!.. И как мент он, казалось, должен был бы первым доложить «куда следует».

Не доложил.

Это что значит?.. А то, что в коммуналке нашей, несмотря на всю гигантскую порчу населения в масштабах необъятной страны, была своя мораль, которая по своим, неофициальным понятиям, правила поведением людей, и люди эти, если хотели, оставались людьми.

Отец переночевал и смотался, повидав жену и сына. Ушел живой и невредимый. Вроде чепуха, какие мелочи! — а на самом деле факт ПО ТЕМ ВРЕМЕНАМ исключительный. Героизма особого не содержит, но капля благородства тут, поверьте, имеет место быть.

Бывало и другое, конечно, совсем: и в кастрюли плевали, и мат-перемат на кухне стоял, и до мордобоя доходило… Этот мент свою Вальку колошматил — стенки тряслись!..

Незабываемы также витиеватые кровавые следы на полу — это наша тихая, больная женским недугом старушка, звавшаяся Меланьей Давыдовной, шагала в длинной, до пят, фиолетовой старинной юбке по коридору от своей конуры до туалета.

После ее проходов сразу ссоры — кому затирать?.. Дежурство по квартире несли по очереди, да ведь начинались крики: «Я не обязана!.. Сама наследила — пусть сама и моет!»

Да где там она могла сама?!

Вдруг как-то затихла, дня три не показывалась наружу. Пихнули ее дверь ногой, сорвали крючок — и что?.. — увидели то, что вроде и не ждали, когда ругались: померла. Нетути Меланьи Давыдовны уж сколько лет, а я ее хорошо помню. Когда она еще здоровая была, шипела, как змея:

— Тебе, Лидка, еще три горя будет. Одно с мужем, другое с матерью твоей, а третье с жиденышем твоим этим. Ты еще наплачешься, помяни мое слово.

Мама скрипела зубами, молчала, будто вся из железа.

А Меланья Давыдовна свое:

— Это тебе будет наказание. Спроси, за что?.. Молчишь? Ну молчи, молчи. Я сама тебе поведаю: за то, что ты к Богу не приткнулась и в партию не вступила. Значится, язычница. Не преклонила колени пред Ваалом аль преклонила?.. отвечай не мне — себе. А Ваал судьбы тебя и