каким видом, не разрешает мне сейчас выезда. Обещал, при т. Перельмане, пустить меня к 1/V.

Вот почему я не смог приехать и даже предупредить тебя заранее об этом. До последнего дня, даже до сегодняшнего я все еще надеялся, что поеду и буду в Москве хотя бы к 5/IV, к дню твоего рождения.

Купил я 5 кг. очень хорошей свинины, по 65 рубл., а теперь придется сало перетопить, а мясо съесть, так как испортится.

Здесь уже настали совсем теплые дни, снег бурно тает, и в сарайчике мясо уже держать нельзя.

Здесь был Майор т. Бармин, и я с ним говорил о том, чтобы он вовсе отпустил меня. Он обещал это сделать к 20/IV, сказал, что постарается к этому времени подобрать работника вместо меня.

Я думаю, к 20/IV съездить на 7 день в Горький и окончательно оформить свое увольнение. Если Бармин не выполнит своего слова, то, надеюсь, что с помощью В. я буду освобожден от работы.

Я тебе долго не писал, Лидука, заставил тебя беспокоиться, да и сам был не спокоен. Все думаю о будущем, о перспективах дальнейшей моей и нашей жизни.

Вот я уволюсь с этой работы. Формально, как-будто, смогу приехать в Москву, устраиваться в Москве. Но я никак не могу отделаться от чувства боязни, опасения.

В Москве я, очевидно, не смогу, так как слишком малое время прошло еще со дня моего выезда из Канска.

Это будет постоянное волнение, я никогда не буду спокоен.

Значит, опять надо устраиваться где-то, вдали от семьи, возможно в Горьком.

А как же ты с Мариком?

Мне здесь очень тяжело одному. Работы очень много, нервной, напряженной работы. Бытовые условия стали совсем плохи. Карточки я сдаю в столовую, их хватает только на один обед. А ужин и завтрак я покупаю по коммерческим ценам. Чтоб чуть-чуть быть сытым я трачу в день 30 рублей. С 25/III я не имел ни копейки денег и еле дотянул до 2/IV — дня получки. Ем не вовремя, часто остаюсь без питания, когда опаздываю в столовую, задерживаюсь на работе.

Да, помимо всего прочего, одному, вообще, тошно, так тоскливо, Лидука…

Я ни с кем не встречаюсь, прихожу домой, все один да один. Изорвал костюм военный, надо было заштопать, хорошо здесь одна девушка, Лиля Шарабанова, я с ней подружился, один раз починила мне костюм, подкладку на пальто, сейчас вот еще надо, а неудобно ее просить об этом.

Надо принимать какие-то решения нам с тобою.

Меня мучает совесть, что не могу жить с вами, с тобой, воспитывать и обеспечивать сына. Формально числюсь мужем и отцом, только связываю тебя по рукам и ногам, а толку что от меня?

Из Москвы ты не хочешь выезжать, в глушь забираться. Марика нельзя отрывать от учебы по музыке. Чувствую, что ты не хочешь даже отпустить его на лето ко мне, писала уже, что и Нина Николаевна советует устраиваться на подмосковной даче, чтоб не прерывать музыки.

А мне как быть? Как быть нам с тобой? Опять врозь?

Если бы это продолжалось ½ года — год, а то ведь, бог знает, когда я смогу переехать в Москву?

Я буду вечной обузой для тебя, для сына, для всей семьи. Я так больше не могу, мысль об этом, такое состояние вечно гнетет меня, доводит до отчаяния.

Мне кажется, что тебе с сыном лучше будет без меня, если я освобожу тебя от себя!

Может быть, ты сумеешь устроить счастливую жизнь для себя с сыном.

Надо решать, Лика, надо решать. Или мы должны быть вместе, ты должна быть со мною, там, где буду я, или… надо расходиться, дать тебе возможность устраивать жизнь свою и сына.

Мою больную психику уже не переломишь, не излечишь.

Я не могу больше быть один, у меня не хватит на это сил. И тебе тяжело, я знаю.

Было бы хорошо, если бы ты сумела приехать ко мне хотя бы на несколько дней.

Здесь все обсудим и решим окончательно.

Возьми отпуск на несколько дней и приезжай.

Я буду тебя ждать с нетерпением.

Я здоров, правда — проболел несколько дней на ногах гриппом, похудел немного. Ну, да это ничего…

Не обижайся на меня, Лидука, прости меня! Целую тебя крепко и сына нашего.

Твой Сема. Привет маме и всем родным.

Если к тебе зайдет т. Перельман, попроси Володю помочь ему с билетом.

Еще раз целую, твой Сема.

1 ½ тысячи я получил и израсходовал на то, что писал уже тебе раньше.

9/VI — 47 Г.

Сегодня день твоего рождения.

В течение многих лет мы отмечали этот день в своей семье, как день желаний и надежд на хорошее будущее.

Теперь тоже хочу тебя поздравить и пожелать здоровья и счастья в жизни.

Твое молчание в течение целого месяца после отъезда — я расцениваю, как окончательный разрыв со мной. Говорить о чувстве или каком либо внимании ко мне, как к близкой и дорогой — не приходится. Ты это уже давно утратил.

Я не хочу тебя упрекать в том, что ты не интересуешься ни здоровьем, ни успехами в учебе сына, ни его летним отдыхом и проч.

Долг вежливости также не напомнил тебе поинтересоваться здоровьем моей матери, которая при тебе так тяжело была больна.

Поэтому и требовать элементарного внимания к семье — нельзя.

Ясно. Мы тебе — чужие.

Мои стремления к созданию нашей семьи в течение всех этих лет — не встретили требуемой поддержки. Некоторое сглаживание обиды, нанесенной тобой, незаслуженные оскорбления не получили должной твоей оценки.

Все это только от того, что ты стал другим, а может быть, ты и не был таким, каким я тебя всегда представляла.

Я тоже не та.

Пишу тебе теперь, не желая получить ответа. Говорить больше не о чем.

Единственное, в чем я хочу тебя заверить, это то, что пока я жива — Марик будет окружен повседневной заботой и любовью матери.

От тебя требую оформления развода и возможность материального обязательства перед сыном.

Буреполом, 4/VIII — 1947 г.

Здравствуй, дорогая Лика! Прошел уже