Павел Коваленко 9 октября писал: «Мы проходили через места, где попал в окружение 19-й полк. Повсюду трупы и разбитые машины. У многих глаза выткнуты. Да люди ли эти немцы? Не могу с таким примириться. Люди приходят в часть и погибают. Старший лейтенант Пучков убит. Жалко мальчика. Прошлой ночью кавалерист наскочил на мину, разорвало в куски и лошадь, и всадника. Ночь я просидел у костра, дрожа, зубы так и стучали от холода и влаги»32.

На следующий день его отряд вошел в белорусское селение Яновичи. «Что уцелело? Только руины, зола и обгоревшие бревна. Живых душ – два кота с опаленной шерстью. Я погладил одного и угостил его картошкой. Он замурлыкал. Повсюду несобранная картошка, свекла и капуста. Прежде чем угнать население, немцы предложили людям закопать свое добро. И эти жалкие ошметки домашнего уюта валяются теперь в садах. Все пригодное немцы прихватили с собой. Из трехсот домов уцелел один, остальные сгорели. Сидит старуха, горюет. Глаза безжизненные, смотрит куда-то вдаль. Ничего у нее не осталось, и вот-вот наступит зима».

День изо дня по мере продвижения Красной армии повторялись такие сцены. «Скажу откровенно, что жестокость танковых боев меня потрясла, – вспоминал много лет спустя разведчик Иван Мельников. – Но что чувствовали в тесных железных коробках люди, идущие под огонь орудий, можно только представить. Однажды я увидел сразу десять или одиннадцать сгоревших “тридцатьчетверок”. Жуткое зрелище. Почти все трупы, лежавшие рядом, сильно обгорели. А уж что осталось от тех, кто был внутри, лучше не рассказывать. Головешки, комки угля»33. Однажды ночью разведчики из его части попали под огонь, четверо из шести погибли на месте, а на следующий день немцы для развлечения устроили стрельбище, используя тела убитых вместо мишеней. «К вечеру тела представляли собой жуткое зрелище. Бесформенные, изорванные пулями трупы со снесенными лицами, отбитыми руками»34.

Командиры гнали свои подразделения вперед так быстро, что лошади, тащившие обоз, обессилев, отказывались даже от корма. Многие животные остались лежать на обочине среди рядов наспех вырытых немецких могил, черепов, полуразложившихся трупов, брошенных саней, сгоревших машин. «Мы идем по следам войны, – писал Коваленко. – Повсюду хаос. С болью и беспомощностью в душе созерцаю я эти картины разрушения и смерти»35.

Но вот снег вновь накрыл белым покровом поле битвы – близился конец 1943 г., – и русские захватили два крупных плацдарма: у Днепра вокруг Киева и под Черкассами. Немцы оставили Смоленск 25 сентября, кое-как еще удерживались в Крыму. 6 ноября Красная армия взяла Киев. Василий Гроссман описывал свою встречу с пехотинцами поблизости от измученного города:

«Пришел на командный пункт заместитель командира батальона старший лейтенант Сурков. Шесть ночей не спал он. Лицо его обросло бородой. Но не видно усталости в этом человеке, он весь еще охвачен страшным возбуждением боя. Может быть, через полчаса он уснет, положив под голову полевую сумку, и тогда уже не пробуй разбудить его. А сейчас глаза его блестят, голос звучит резко, возбужденно. Этот человек, бывший до войны учителем истории, словно несет в себе огонь днепровской битвы. Сурков рассказывает о немецких контратаках, о наших ударах, рассказывает, как откопал засыпанного в окопе посыльного, своего земляка, когда-то бывшего у него учеником в школе. Сурков учил его истории; сейчас они боевые участники событий, о которых будут через сто лет рассказывать школьникам»36.

Более половины советской территории, отошедшей к Гитлеру после 22 июня 1941 г., уже было освобождено. К концу 1943 г. погибло 77 % всех советских жертв той войны – около 20 млн человек. «Фронт прорван, – торжествовал Коваленко 20 сентября. – Мы продвигаемся. Продвигаемся медленно, ощупью. Повсюду ловушки, минные поля. За день прошли 14 км. В 14:10 случилось небольшое замешательство. Наша эскадрилья по ошибке обстреляла нашу же колонну. Обидно видеть, как свои стреляют по своим, кто-то был ранен, кто-то убит. Тяжело». 3 октября он продолжает:

«Организация дела и в походе, и в бою оставляет желать лучшего. В особенности плохо скоординированы действия артиллерии и пехоты, палят куда придется… колоссальные потери. В батальонах осталось по 60 человек. С кем пойдем в атаку? Немцы зверски сопротивляются. Власовцы сражаются в их рядах. Псы поганые. Двоих захватили, мальчишки 1925 г. Не возиться, пристрелить сукиных детей». И еще три дня спустя он пишет: «Вновь продвигаемся, но без особого успеха, на полшага там и сям. Пехоты мало, снаряды заканчиваются. Немцы сожгли все деревни. Разведчики, действующие у них в тылу, вывели из леса группу прятавшихся там мирных жителей. Мы, похоже, увязли в болотах. Как выбираться? Дождь, грязь»37.

Точно в таком же положении находился и отряд капитана Белова: «Зиму придется проводить в лесу и в болотах. С 10 часов начали наступление. За сутки продвинулись километров на 6. Нет боеприпасов и снарядов. Недостаточно продуктов. Тылы отстали. Много людей абсолютно не имеющих обуви»38.

В целом у русских солдат не было причин веселиться: они понимали, как далек еще путь до Берлина. Немолодой офицер Игнатов жаловался в письме жене на плохую организацию армии: «Когда я воевал в 17–18 гг., солдаты были дисциплинированы лучше, сравниваю с гражданской войной. Дисциплина была железная. Сейчас раздемократились… Приходящее пополнение в военном отношении не обучено. Как старый солдат знаю, каким должен быть солдат русской армии… Когда начинаешь подтягивать до уровня настоящего воина, проявляют недовольство, и начинает группироваться мнение, что командир жесток… Лопата, говорят, друг солдата, а в бой мы пошли без лопат. Обещали. Вот эти обещания настолько надоели, что веры нет»39. Сержант из отделения Владимира Першавина вместе со своим лейтенантом отправился собирать нательные бирки с солдат, погибших по вине этого лейтенанта: сбившись с пути, он вывел их прямиком на немецкий пулемет. «Паскуда! – не обращаясь к лейтенанту, сплюнул в его сторону сержант. – Восемь душ ни за хрен погубил»40.

Но немцам приходилось намного хуже. «Сегодня утром в 39-й пехотной дивизии осталось шесть офицеров и около трехсот человек, – отчитывался один из командиров 2 сентября. – Силы их убывают, глубокая усталость вызывает тревогу: войска охватила столь глубокая апатия, что даже драконовскими мерами невозможно добиться желаемого результата. Помогают только личный пример офицеров и ласковое убеждение»41. Происходят ужасные сцены: во время бегства к Днепру дисциплина рушится беспрецедентным для вермахта образом. «Обезумевшие люди бросали все на берегу и сами бросались в воду, пытаясь доплыть до противоположного берега, – писал солдат. – Тысячи голосов неслись над серой водой к тому берегу. Офицеры, сумевшие как-то совладать с собой, организовали наиболее ответственных людей и с их помощью старались вести других, словно пастухи – обезумевших овец. Мы услышали пулеметный огонь и взрывы, душераздирающие вопли»42. Многие в итоге перебрались на импровизированных плотах. Вновь немецкая армия перегруппировалась, вновь упорно отстаивала занятый ею рубеж.

Предстояло еще много битв. Офицер-танкист Тассило фон Богенхардт дивился парадоксу: его люди примирились с мыслью о неизбежной смерти, но дух их не дрогнул. «Любой немецкий солдат считает себя заведомо выше русского, пусть числом те и превосходят. Медленное, дисциплинированное отступление не подорвало мораль. Мы видели, что мы за себя постоим»43. Но вскоре бедняга был ранен и попал в плен. Каким-то чудом он сумел пережить и три года в плену. 1943 г. стал для немецких солдат на Востоке годом непоправимой катастрофы, а для армии Сталина – предвестием грядущего торжества.