Генриетта была тронута, в этом горестном словоизлиянии слышался вопль души. Посмотрев на свою собеседницу, она сказала:

– Послушайте, графиня, я сделаю для вас все, что вы пожелаете. Я подожду вас, и мы поедем вместе.

– Это ни к чему, – ответила графиня, мгновенно изменив тон. – Только опишите меня в газете.

Однако Генриетта, прежде чем уйти, вынуждена была объяснить ей, что не может опубликовать в газете вымышленное описание своей поездки в Рим. Мисс Стэкпол принадлежала к числу репортеров, ни на шаг не отступающих от истины.

Расставшись с графиней, она направилась к Лунг Арно, солнечной набережной грязно-желтой реки, где стоят, вытянувшись в ряд, знакомые всем путешественникам приветливые гостиницы. Генриетта еще раньше изучила улицы Флоренции (она была в этом отношении на редкость сообразительна) и потому очень решительно свернула с маленькой площади перед мостом Сайта Тринита налево и пошла в сторону Понте Веккио,[161]где и остановилась вскоре возле одной из гостиниц, окна которой смотрят на это восхитительное сооружение. Вынув записную книжку, она извлекла из нее визитную карточку и карандаш, секунду подумала, потом написала несколько строк. Нам позволено взглянуть из-за плеча Генриетты на эту карточку, и если мы воспользуемся своим правом, то прочтем там следующую немногословную просьбу: «Нельзя ли мне сегодня вечером увидеться с вами на несколько минут по очень важному делу?». Генриетта добавила, что завтра уезжает из Флоренции в Рим. Вооружившись посланием, она направилась к швейцару, успевшему к этому времени занять свой пост в дверях, и осведомилась у него, дома ли мистер Гудвуд. Швейцар ответил так, как испокон веков отвечают все швейцары, т. е. что минут двадцать назад он ушел, после чего Генриетта вручила ему свою визитную карточку и попросила передать ее мистеру Гудвуду, как только гот вернется. Покончив с этим, Генриетта продолжала путь по набережной до строгого портика Уффици и, пройдя под ним, оказалась перед входом в знаменитую картинную галерею. Она вошла и поднялась по ведущей в верхние залы высокой лестнице. Застекленный с одной стороны, украшенный античными бюстами длинный переход, который открывает доступ в эти залы, был пустынен; в ясном зимнем свете поблескивал мраморный пол. В галерее очень холодно, и на протяжении нескольких недель в середине зимы туда почти никто не заглядывает. Пожалуй, вы вправе будете сказать, что не ожидали от мисс Стэкпол такой приверженности к изящным искусствам, но в конце концов могут же у нее быть свои пристрастия, свои предметы поклонения. Одним из таковых являлся маленький Корреджо в зале Трибуна[162]– мадонна на коленях перед лежащим на соломенной подстилке божественным младенцем: мать хлопает в ладоши, а младенец восторженно смеется и радуется. У Генриетты эта умиляющая душу сцена вызывала особое благоговение – по ее мнению, не было на свете картины прекраснее. И хотя на этот раз она по пути из Нью-Йорка в Рим всего лишь на три дня задержалась во Флоренции, тем не менее решила, что не должна упустить возможность снова полюбоваться любимым произведением искусства. Она поклонялась прекрасному во всех видах, и это налагало на нее множество духовных обязательств. Генриетта собралась было уже свернуть в зал Трибуна, но оттуда навстречу ей вышел джентльмен, и она, издав негромкий возглас, остановилась перед Каспаром Гудвудом.

– Я только что заходила к вам в гостиницу и оставила там визитную карточку, – сказала она.

– Благодарю за оказанную честь, – сказал Каспар Гудвуд так, словно в самом деле был ей благодарен.

– Я приходила не для того, чтобы оказать вам честь; я ведь у вас не первый раз и знаю, что вам это неприятно. Но мне надо с вами поговорить.

Он несколько секунд смотрел на пряжку, украшавшую ее шляпу.

– Я охотно выслушаю все, что вы пожелаете мне сказать.

– Знаю, разговор со мной не будет вам приятен, – повторила Генриетта, – но мне это все равно, я разговариваю с вами не для вашего удовольствия; я оставила вам записочку с просьбой меня навестить, но, раз уж мы встретились, можем поговорить и здесь.

– Я собирался уходить, – заметил Гудвуд. – Теперь, разумеется, останусь.

Он был вежлив, не более. Но Генриетта на большее и не рассчитывала; настроена она была очень серьезно и радовалась уже тому, что он вообще согласился ее выслушать; однако сначала она спросила, все ли картины он видел.

– Все, что хотел. Я здесь около часа.

Интересно, видели ли вы моего Корреджо, – сказала Генриетта. – Я пришла нарочно на него посмотреть.

Они вошли в зал Трибуна; Каспар Гудвуд медленно следовал за ней.

– Думаю, я его видел, только не знал, что он ваш. Как правило, я картины не запоминаю – особенно такие.

Она показала ему своего любимца, и Каспар Гудвуд спросил, не о Корреджо ли она намерена с ним говорить.

– Нет, – ответила Генриетта, – о чем-то куда менее гармоничном. – Блистательный маленький зал, эта прославленная на весь мир сокровищница, был, если не считать кружившего у Венеры Медицейской сторожа, всецело предоставлен им. – Я хочу просить вас об одолжении, – продолжала мисс Стэкпол.

Каспар Гудвуд слегка нахмурился, но, видимо, его не смущало, что он проявляет так мало рвения. Выглядел он гораздо старше, чем наш давнишний знакомец.

– Уверен, что мне это не доставит удовольствия, – сказал он довольно громко.

– Думаю, что нет – иначе я не просила бы вас об одолжении.

– Что же, я вас слушаю, – проговорил он тоном человека, вполне понимающего всю меру своего долготерпения.

– Вы можете спросить меня, почему, собственно говоря, вы должны оказывать мне одолжение. Пожалуй, только потому, что, если бы вы мне разрешили, я с радостью оказала бы его вам. – Ее мягкий сдержанный голос, в котором не было ничего нарочитого, звучал так искренне, что собеседник ее, несмотря на свою крепкую броню, невольно растрогался. Но, когда Каспар Гудвуд был растроган, он обычно ничем этого не выдавал: не краснел, не отводил взгляда – словом, и вида не показывал. Он лишь удваивал внимание и как бы преисполнялся еще большей решимости. Поэтому Генриетта все так же сдержанно и без особой надежды на успех продолжала. – Сейчас, мне кажется, самое подходящее время сказать вам, что, быть может, вы из-за меня и попадали в трудное положение (думаю, это случалось иногда), но и я готова была поставить себя ради вас в положение не менее трудное. Не спорю, я не раз причиняла вам беспокойство, но ведь и я охотно обеспокоила бы себя ради вас.

– И сейчас вы чем-то обеспокоены?

– Да, пожалуй. Мне хотелось бы обсудить с вами, стоит ли вам ехать в Рим?

– Я так и знал, что вы это скажете, – ответил он напрямик.