— Вот нагнали войска! Уж не намереваются ли в нас палить, как давеча?

— Пушек-то, пушек сколько!

— Вчерась с той стороны картечью и ядрами били, сегодня в шашки возьмут!

— Одного царя-батюшку спровадили, другого спрятали, а сами мошну набивают.

— Не к добру все это! Ох не к добру!

Бенкендорф, удивленный поведением толпы и отношением к кавалеристам, которые жителей не трогали, решил затесаться в гущу, чтобы убедиться в настроении наблюдающих со стороны людей. Молоденький чиновник в распахнутом, несмотря на мороз, мундире разглагольствовал, победительно оглядывая жадно ловящих каждое слово.

— Да, не к добру все это! Царя-батюшку сгубили и передают, что он весь почернел. И знамение к нашему несчастью было. Сказывают, что из Малороссии в Петербург привезли попа с козлиной головой и рогами.

— Не может того статься! — поражались окружающие.

— Еще как может! Он в деревне решил бабу попугать. Стращал ее, стращал, а она ничего — хоть бы хны! Тогда поп нарядился в шкуру козла, полагал, что так легче у бабы выведать, где клад зарыт. Но тут дьявол вмешался и велел, чтобы козлиная шкура приросла к телу. Она и приросла, и рожки высунулись. Вот, братцы, какие пироги. Его хвать — и привезли в наш Питер да засадили в Невский монастырь. И стали водить на молитву в Казанский собор, чтоб шкура отпала. Знающие люди утверждали, что знак сей то ли к войне, то ли к величайшей беде! Вот беда и случилась — царя-батюшку сгубили и кровушку народу пустили.

Самое любопытное заключалось в том, что подобный случай действительно произошел во второй половине октября — совсем недавно. Петербург вдруг наполнился слухами о привезенном малороссийском попе. Простая публика собиралась в центре на Невском в ожидании повозки с чудищем.

Стояли с утра до вечера, а кое-кто и ночевал в окрестных дворах. Карету митрополита Серафима окружали плотным кольцом, не позволяя свободно проехать в собор. Он увещевал взволнованную паству, но разумным словам мало кто верил. Среди любопытствующих попадались и камергеры, и сенатор — словом, знать. Каждый день на Невский выезжал обер-полицеймейстер Шульгин и пытался рассеять сборище. И только дней через десять терпение лопнуло, к собору подогнали бочки с водой и принялись обливать наиболее упрямых из пожарных труб.

Бенкендорф решил не трогать чиновника. У него заботы были поважнее. Он продолжил путешествие по Большому проспекту. В другой толпе обратил внимание на оратора, личность которого была знакома. Купец Огибалов всегда вел себя тихо и скромно. Жил на Васильевском острове в собственном доме и торговал скобяными изделиями. Бенкендорф помнил его с тех дней, когда после наводнения начальствовал Васильевской частью. Бенкендорф позвал его и тихо спросил:

— Господин Огибалов, мы с вами хорошо знакомы. Я уловил несколько слов из ваших речей и, признаться, пришел в удивление. Не вносите ли вы смуту в простые души обывателей? И по какому поводу этот народ, снующий без толку возле вас, всегда с почтением кланявшийся и не забывший, сколько добра власти сделали для терпящих бедствие, теперь не хочет меня знать и даже как бы кичится передо мною?

Огибалов несколько смутился, однако пустился в объяснения:

— Как же нам быть, ваше превосходительство? Народ растерялся, не знает, куда спрятаться от солдат. Еще вчера вы дрались, а сегодня будто опять хотите начать бой. Вон орудия выставили, чтобы стрелять вдоль проспекта. Вы присягнули великому князю Николаю Павловичу и преследовали солдат, которые остались верными нашему государю Константину Первому. Что нам обо всем этом думать? Что нас ждет? Страшно нам, ваше превосходительство!

Бенкендорф сообразил, что, начни рассуждать сейчас о заговоре и истинных причинах происшествия, понимания обстоятельств станет меньше, а смуты, грозящей столкновениями, больше. Между тем обстановка становилась сложнее. Маленькие толпы, разрозненные с утра, превращались в большие и сливались, образуя плотную массу.

Бенкендорф попросил Орлова возвратиться во дворец и привезти как можно больше экземпляров манифеста, объяснявшего ситуацию и отвечавшего на вопрос: почему войска были приведены к переприсяге. Манифест вскоре доставили, и Бенкендорф во главе толпы, будто ее предводитель, отправился в церковь, где священник внятно и громко начал читать официальные бумаги. Из народа кричали:

— Непонятно, батюшка! Повтори!

Бенкендорф стоял рядом и при возмущении, конечно, пал бы первой жертвой. Однако священник справился с задачей и растолковал манифест. О заговоре Бенкендорф предпочел не упоминать. Преданность императору Константину Первому обращала на себя внимание. Значит, в народе живы отголоски мартовских событий четвертьвековой давности. Двор по-прежнему подозревают в кознях, считая, что знать заинтересована в смене лучшего монарха на худшего. Что произойдет по всей России, в Москве или Малороссии, когда весть о возмущении распространится? С этой тревожной мыслью Бенкендорф вышел из толпы и отправился в Первый кадетский корпус, где устроил временный штаб. Солдат приводили из дальних районов по двое, по трое, но из офицеров никого не удалось обнаружить. Очевидно скрывались в городе или уходили на Петербургскую сторону по льду. Прибывший от императора фельдъегерь рассказал Бенкендорфу, что в Зимний всю ночь свозили мятежников, которых вначале принимал на Дворцовой площади Васильчиков, а затем переправляли к императору. Фамилии тех, кого арестовали, не вызвали у Бенкендорфа удивления. Еще во время событий он заметил, как князь Сергей Трубецкой выглядывал из-за угла Главного штаба. Тогда и мелькнуло, что сие неспроста. Трубецкого он превосходно знал и знал, какова мера его доблести. Он был уверен, что Трубецкой просто покинул друзей.

— В дом к австрийскому посланнику Лебцельтерну за князем Трубецким его величество отправил управляющего Министерством иностранных дел Нессельроде и флигель-адъютанта князя Голицына. Главный мятежник отыскался — он почивал вместе с супругой в отведенном покое. Возле посольств выставлены патрули, а австрийское оцеплено кордоном.

Фельдъегерь забрал пакет с донесением и отправился во дворец. Стояла ясная и яркая погода.

Солнце резко освещало бивакирующие войска. И все они выглядели красиво и цветасто, как на картине. Воздух был свеж и морозен. Легкий ветерок колебал конно-пионерские флажки. Бенкендорф подумал, что с ним могло бы произойти то же, что и с Милорадовичем, Стюрлером или Велио, которого тяжело ранили во время атаки. Но Бог миловал! Фельдъегерь сообщил, что никто из мятежных офицеров будто бы не погиб на площади и при бегстве. Не попытались ли они улизнуть первыми? Какой-то из братьев Бестужевых метался по льду Невы, стараясь построить колонну, но картечь с берега ее разметала. До вечера конногвардейцы и пионеры приводили бунтовщиков.

— Одного, ваше превосходительство, на носилках доставили, — сказал ординарец. — Может, желаете взглянуть? Кричит, ругается, подлец.

На носилках лежал лейб-гренадер с обескровленным, желтым, покрытым темными пятнышками лицом. Он все время выбрасывал отдельные слова из почерневшего рта. Бенкендорф склонился над ним.