Управлениях уездных воинских начальников параллельно с книгой прибыли и убыли; без последних весь учет — подтасовка цифр.

3) Алфавит на все годы иметь один, а не 18 книг. В больших пунктах — 2–3 книги. На каждой странице алфавита записывать не менее как 20 человек. При состоянии запаса в 6 тысяч требуется бланков 500 страниц — 250 листов только. Алфавит должен вестись в двух экземплярах: один — беловой, а другой — черновой. Последний должен находиться у писарей, а беловой у начальства.

ПРИМЕЧАНИЕ. Понятие в учетных правилах: «…в пределах своего уезда, а также и за пределами его, но не далее 50 верст, и на более далекое расстояние, но на время не долее 14 дней и т. п.» — слишком сбивчиво и затруднительно для запасных, зачастую неграмотных.

Срок состояния в запасе следует установить короче; запасных разделить на два разряда, как ратников. Желательно, чтобы в первом разряде были люди никак не старше 30 лет, во втором — 40 лет.

Минувшая война показала, что призыв в ряды армии старых сроков оказался ни больше ни меньше как обуза для самого же правительства: пожилому человеку, обремененному большой семьей, не до штурмов. Ему благо сидеть в гарнизоне.

На этом основании запас армии теперь же следует разделить на первый и второй разряды. Первый должен идти по планам на пополнение действующих войск, а второй — запасных. При оборонительной войне, защищая свои дома и семьи, и старики запасные будут более воинственными; ну, а при наступательных войнах они являются малопригодным элементом в боевых линиях как не имеющим современной технической подготовки. В последнюю войну между ними был заметен упадок дисциплины. Многие начальники жалеют о том, что якобы вместо разрушенного (отмена телесных наказаний) ничего не дано, а к гуманному командованию не привыкли; воспитательные примеры у нас, к сожалению, остались прежние, общее образование у многих командиров весьма малое, а некоторые и того не имеют, кроме рутины, приобретенной в части. Такие командиры не только между офицерами, но и между нижними чинами за авторитет слыть не могут.

Льготы по семейному или имущественному положению во время мобилизации никому из запасных не давать. Даваемые льготы при последних мобилизациях лишь порождали ропот и зло; лучше в мирное время иметь многосемейных на особом счету, чем с ними канителиться во время мобилизации. Кроме того, при спешности нельзя установить правильно семейное положение: можно уволить того, кому должно служить. Карточки писались со слов, а на словах можно сказать многое, ибо проверить во время призыва семью никак нельзя. И вышло: «Кто смел, тот съел». Это сильно раздражало запасных на том основании, что давать преимущества по многосемейности и в зависимости от большого числа неработоспособных членов никак нельзя. Из опыта мобилизации видно, что гораздо тяжелее остаться одному неработоспособному без главы семьи, чем десятерым неработоспособным, но взрослым и здоровым. Освобождение же по имущественному положению и вовсе ниже всякой критики.

* * *

Лица, обращающие внимание на скудные условия материального обеспечения солдат, пришли к заключению, что возможность существования русского воина при нынешней дороговизне на предметы обихода обусловливается исключительно извне.

Надо отпустить братьев или сыновей на военную службу. Это надобно для охраны Русской земли, да дело плохо в том, что не с чем отпустить, одеть, обуть; а там многие крестьяне сбывают свой последний надел земли, отчего много падает сельское хозяйство. Одним не под силу арендные платежи, других доканывают подати, третьих разоряет неурожай, четвертых солдатчина. На казенном пайке далеко не уйдешь. Для бедного человека воинская повинность — разорение при нынешней дороговизне на все предметы солдатского обихода: «На службу собирай, туда — посылай, пришел — помогай, призвали — снаряжай».

Некоторые общества раньше помогали односельчанам — 5— 10 рублей на голые зубы составляли большую помощь. Немало стоило моим родным снарядить меня в военную службу: рубашки, подштанники, сапоги, валенки, теплый «пиджак», шапка, портянки, сундук (чемодан), щетки, мыло, перчатки, чулки теплые, носки, чай, сахар и деньги.

К 1 января у меня все иссякло, и я стал сильно нуждаться в необходимом. Чаю хочу — чаю нет, сапоги развалились, на душе стало грустно и досадно: принимался плакать. Избавило меня от дезертирства чудо. Как сейчас помню: получил я месячное жалованье, 22 копейки, и по приказанию понес бумаги полковнику. Не застав его дома и пользуясь свободным временем, я отправился в собор монастыря. Мимо меня пошли монахини по сбору, я вынул из кармана монету и положил на блюдо. Взгляд монахини заставил меня обратить внимание на свою ошибку: я положил не 2 копейки, а двугривенный. Жалея всего жалованья, я не мог дальше молиться и вышел. Герасименко (полковник. — С. К.) был дома и не более как через четверть часа вынес бумаги и говорит: «За твои труды получай три рубля на учебники». От радости я был на седьмом небе — я был спасен.

Из такого бедственного положения на пользу отечества я вышел только тогда, когда дома продали мою шубу и прислали мне на нужду. На другой год я спустил часы, доставшиеся мне по наследству. На третий год я опять приставал к родным, которые обрывали (так у автора. — С. К.) себя и присылали мне, служаке, в которых так нуждается общество.

Кончилась служба (война) — солдат возвращается домой. И что же он видит дома?

На гумне — ни снопа,

В закромах — ни зерна.

На дворе по траве

Хоть шаром покати…

Для того чтобы привести расшатанное за пять лет свое хозяйство, нужны деньги, которых у солдат, к сожалению, не бывает. Во время оно царским служакам, уходящим домой, правительство выдавало особые суммы на первоначальное обзаведение. Тридцать лет тому назад пособие в 40–50 рублей составляло капитал. Теперь же не только не выдают денег на обзаведение, но и отбирают последний выслуженный мундир, принуждая солдат прийти домой оборванцами и с пустым карманом. Сесть на землю не с чем, и люди отправляются в город, создавая пролетариат. Вот причина, по которой русский солдат как сельский хозяин живет бедно.

Неприглядную жизнь солдата-крестьянина я знаю по четырем губерниям: Саратовской, Симбирской, Самарской и Казанской. Положение крестьян других губерний отмечено на страницах трудов комитетов сельскохозяйственной промышленности. Вот выдержка из записки тульской земской управы.

«Тяжела и неприглядна, — говорит она, — жизнь крестьянина даже в моменты сравнительного благополучия. Жилищем служит ему обычно 8–9