– своеобразный соблазн, непередаваемая чара великого обворожителя. Пушкин может вызывать любовь или ненависть, но, несмотря на все старания преподавателя словесности, он не становится безразличным. И все-таки умирающий русский ученый просил прочесть ему не Пушкина, а Лермонтова – бессмертные строфы «Ангела»; а все-таки в минуты наиболее высоких переживаний – в моменты последнего одиночества и тоски, когда не мозг, а дух ропщет, не раскрываем мы пушкинских ямбов, не вчитываемся в «Полтаву», не задумываемся над величайшей поэмой его – «Медный всадник». И это – естественно, от возлюбленного многое скрывают, и в основе самой искренней любви всегда кроется ложь.

Аксаков, всецело погруженный в атмосферу «пушкиниан-ства», в своей книге, посвященной Тютчеву, упорно старается доказать связь последнего с Пушкинской школой… Стремление вполне естественное для той поры, когда присоединение к Пушкину было единственным возможным, единственным мыслимым утверждением поэтической ценности того или иного творца. Однако более правильным кажется нам мнение Брюсова, признающегося, что «Тютчев кое-что воспринял у Пушкина, но в целом его стих крайне самостоятелен, самообычен. У Тютчева совершенно свои приемы творчества и приемы стиха, которые в его время, в начале 19 века, стояли совершенно особняком»1. Расширяя это положение, касаясь уже не внешнего, а внутреннего онтологического в поэзии тютчевской, мы подходим к осознанию его неродственности с Пушкиным, его противоположности. Быть может, в некотором высшем аспекте Тютчев в еще большей мере, чем Лермонтов, должен рассматриваться как пушкинская антитеза. Пушкин – день, солнце, творчество; Тютчев – ночь, месяц (он сам любил это сравнение), анализ, вникновение, уход в себя:

Не рассуждай, не хлопочи!

Безумство ищет, глупость судит;

Дневные раны сном лечи,

А завтра быть тому, что будет.

Живя, умей все пережить:

Печаль, и радость, и тревогу.

Чего желать, о чем тужить?

День пережит – и, слава Богу!2

Тютчев органически вошел в нашу жизнь, и теперь, как много лет тому назад, мы можем охарактеризовать его словами его биографа: «Не переставая быть “современнейшим из современников” по своему горячему сочувствию к совершающемуся кругом него жизни, он среди диссонансов новейшей поэзии продолжал дарить нас гармонией старинного, но никогда не стареющего “поэтического строя”» (И. Аксаков). Современность Тютчева, кстати, и форма его не так старинна, как утверждается в цитате, является, пожалуй, одной из интереснейших особенностей его творчества. Поэт, заслуживший в детстве одобрение Мерзлякова3, младший сверстник Пушкина, друг Гейне, в юности обласканный Гете, человек, которому Фет, Полонский и Майков посвящали свои стихи и о котором в середине XIX века писал Жуковский – этот поэт не только не «устарел» для нас, а – наоборот – сделался еще ближе и еще понятнее.

Книга Булгакова «На пиру богов» с подзаголовком «Современные диалоги»4 начинается эпиграфом из Тютчева на титульном листе:

Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые,

Его призвали всеблагие,

Как собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был,

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил5.

Бердяев в книге «Новое средневековье», не лишенной и посейчас политической остроты и злободневности, обосновывает центральную идею книги – свое понимание ночной стихии цитатами из Тютчева. И это – не случайность, т. к., говоря словами Бердяева, «Тютчев, великий поэт ночной стихии, поведал нам тайну сношения дня и ночи»6:

Над этой бездной безымянной,

Покров наброшен златотканый

Высокой волею богов.

День – сей блистательный покров.

…Настала ночь:

Пришла и с мира рокового

Ткань благодатную покрова,

Собрав, отбрасывает прочь…

И бездна нам обнажена

С своими страхами и мглами,

И нет преград меж ней и нами:

Вот отчего нам ночь страшна7.

…Тютчев называет ночь «святой» и вместе с тем говорит, что в час ночи

.. Человек, как сирота бездомный,

Стоит теперь и немощен и гол

Лицом к лицу пред этой бездной темной…

И чудится давно минувшим сном

Теперь ему все светлое, живое,

И в чуждом, неразгаданном, ночном

Он узнает наследье роковое8.

Ночь метафизичнее, онтологичнее дня. Дневной покров не только в природе, но и в истории не прочен, он легко скрывается, в нем нет глубины. И весь смысл нашей эпохи, столь несчастливой для внешней жизни отдельных людей, – в обнажении бездны бытия, в стоянии лицом к лицу перед первоосновой жизни, в раскрытии «наследия рокового». Это и означает вступление в ночь:

Как океан объемлет шар земной,

Земная жизнь кругом объята снами.

Настанет ночь – и звучными волнами

Стихия бьет о берег свой.

То глас ее: он будит нас и просит.

Уж в пристани волшебный ожил челн…

Прилив растет и быстро нас уносит

В неизмеримость темных волн.

Небесный свод, горящий славой звездной,

Таинственно глядит из глубины,

И мы плывем, пылающею бездной

Со всех сторон окружены9.

Тютчева принято считать поэтом природы, ее ночной стихии. Стихи его, посвященные истории, совсем иные, они написаны еще при свете исторического дня. Но Тютчев глубже, чем думают. Он – вещее явление. Он предшественник ночной исторической эпохи – провидец ее. Поэтом наступающей ночи был и А. Блок. «Развязаны дикие страсти под игом ущербной луны»10. Он видел не «зори», как думает про него и про себя А. Белый, а наступающие сумерки ночи.

Мнение Бердяева о близости Тютчева к символистам утверждается и – противоположным ему во всем – Коганом. По словам последнего, Тютчев «поэт, которого можно назвать величайшим из русских символистов. Наш модернизм имел в его лице великого предшественника и учителя»11. Об этом, же говорит и Валерий Брюсов, замечая, что «только в конце XIX века нашлись у Тютчева истинные последователи, которые восприняли его заветы и попытались приблизиться к совершенству им созданных образцов»12. Общее признание духовной родственности Тютчева и Блока ставит – теперь на очередь – более глубокое изучение их параллелизма, объясняемого своеобразной духовной диффузией. Не менее интересно выяснить связь между тяготением «Чисел»13 к «вечным вопросам» и тютчевской философской лирикой. Однако этим – влияние Тютчева на нашу жизнь далеко не исчерпывается. Так, например, в тютчевских словообразованиях – «громокипящий, тиховейно, огнецветный, мглисто-лилейно» с полным вероятием можно утверждать