Комиссия Уоррена в своем докладе оставила без внимания провокационное поведение молодого человека в Downtown Lincoln Mercury, отметив, что он не мог быть Освальдом – описание внешности не подходит, Освальд не умел водить машину и в тот день находился в другом месте{1115}. Но Комиссия Уоррена оставила без упоминаний другую возможность – что «вернувшийся из России» молодой человек, у которого «скоро появятся деньги» на покупку автомобиля за $3000, разумеется, был не Ли Харви Освальдом, а самозванцем, подбрасывавшим сфабрикованные улики против человека, чьим именем пользовался как своим.

О чем думал Джон Кеннеди в то время, когда заговор с целью его убийства набирал обороты? Было ли у него ощущение, что он, как писал Томас Мертон, «отмечен для убийства»? Мертон был поэтом и автором книг на религиозные темы, а не политическим аналитиком. В его понимании исходным условием для убийства был не столько политический заговор, сколько духовный прорыв президента Кеннеди к «глубине, человечности и некой полноте бескорыстия и сострадания, не только к отдельным людям, но к человечеству: более глубокой форме самоотверженности». В траппистском монастыре в Кентукки, на второй год президентства Кеннеди, Мертон надеялся и молился, как он писал другу, что «может быть, Кеннеди когда-нибудь чудом совершит такой прорыв»{1116}.

Через девять месяцев после того, как Мертон написал эти строки, Никита Хрущев, в ком святости было не больше, чем в Джоне Кеннеди, помог Кеннеди совершить прорыв – в самый разгар Карибского ракетного кризиса, «чудом» – и Кеннеди в тот же критический момент «чудом» помог совершить прорыв Хрущеву. Чудо, ставшее продолжением процесса, о котором говорил в своей энциклике папа Иоанн XXIII, состояло в диалоге, взаимном уважении и согласии между двумя политическими противниками в наивысшей точке самого опасного кризиса в истории человечества. Два человека тогда, рискуя своей жизнью и положением, вместе повернулись к «более глубокой форме самоотверженности», которую описывал Мертон. Этот прорыв к человечности, согласно неумолимой религиозной логике Мертона, отметил Кеннеди для убийства. Не зная ни о каких заговорах, Томас Мертон просто понимал, что, если Кеннеди суждено испытать ту глубокую перемену, которая необходима для выживания человечества, сам он, вполне возможно, может не выжить: «Такие люди в скором времени бывают отмечены печатью насильственной смерти»{1117}. Поставленный в таком религиозном контексте, как и вся эта книга, вопрос, знал ли Кеннеди, состоит не в том, знал ли он о каких-то конкретных замыслах заговорщиков – это маловероятно. Вопрос в том, знал ли он, говоря словами другого поэта, какой ответ носит ветер, иначе говоря – предчувствовал ли свою смерть. И судя по тому, что мы знаем о Кеннеди, он давно прислушивался к ответу, который носил ветер.

Биограф Джона Кеннеди Ральф Мартин заметил: «Кеннеди часто говорил о смерти и часто – об убийстве Линкольна»{1118}. Авраам Линкольн для Кеннеди был образцом сохранения убеждений в опасной ситуации и готовности умереть за них. В тот день, когда Кеннеди и Хрущев урегулировали ракетный кризис, Джон сказал своему брату Роберту, намекая на убийство Линкольна: «Этим вечером мне нужно пойти в театр»{1119}.

Кеннеди готовил себя к тому же концу, который встретил Линкольн в свой вечер в театре. Как мы знаем из воспоминаний Эвелин Линкольн, секретарши Кеннеди, он записал на листке бумаги молитву Линкольна: «Я знаю, что Бог есть, и я вижу, что надвигается буря. Если у него есть место для меня, я считаю, что я готов»{1120}.

Кеннеди любил эту молитву. Он процитировал ее на ежегодном президентском молитвенном завтраке 1 марта 1962 г.{1121}, и снова процитировал ее в своей речи во Франкфурте 25 июня 1963 г.{1122} Что более важно, он сделал эту молитву своей. Еще со времени своего чудесного спасения в водах пролива Фергюсон Паседж Кеннеди знал, что Бог есть. В нарастающем конфликте с ЦРУ и военными он видел приближающуюся бурю. Если у Бога есть место для него, он верил, что и он готов встретить бурю.

В последние месяцы жизни президент говорил о своей смерти с друзьями так свободно и часто, что их это шокировало. Некоторые находили это ненормальным. Сенатор Джордж Смэтерс сказал: «Не знаю, почему, но смерть стала для Джека чем-то вроде навязчивой идеи»{1123}. Но если понимать, как давили на Кеннеди те, кто хотел войны, и чем Кеннеди рисковал, добиваясь мира, его осознание собственной смерти выглядит понятным. Он видел мощь системы. Он знал, кем были его враги и чему он противостоял. Он знал, что должен сделать, начиная с отхода с позиций холодной войны, о чем говорил в Американском университете, и до мирных переговоров с Хрущевым и Кастро и вывода американских военных из Вьетнама. Понимая цену мира, он принимал риск. Смерть не была для него неожиданностью.

Уже почти 10 лет его любимым стихотворением было «Свидание», написанное Аланом Сигером, американским поэтом, павшим на Первой мировой войне. В стихотворении Сигер предчувствовал свою смерть и присягал ей. Еще до вступления Соединенных Штатов в войну Алан Сигер, недавно окончивший Гарвард, записался добровольцем во Французский иностранный легион. Он был убит 4 июля 1916 г., во время атаки на немецкие позиции на севере Франции{1124}.

Рефреном повторявшаяся строка «Однажды смерть назначит мне свиданье» четко выражала испытываемое Джоном Кеннеди глубокое чувство близкой смерти. Эти слова выпускника Гарварда, который, как и Кеннеди, добровольцем ушел на войну, стали частью размышлений Кеннеди о смерти. Свидание Кеннеди со смертью началось уже давно – с гибели членов экипажа его торпедного катера, с темных вод пролива Фергюсон Паседж, которые уносили его в открытый океан, с раннего ухода из жизни его брата Джо и сестры Кэтлин, – и продолжалось приступами мучительных болей, никогда не оставлявших его надолго в покое. Слова его речи в Американском университете были искренними: «Все мы смертны».