Мне просто не хотелось прыгать. Грустные мысли отяжелили меня. Глупо казалось мне стараться во что бы то ни стало победить. Все равно же найдется кто-то, кто сделает это лучше. Например, отец Ташки, да и моя мать запросто могли прыгнуть дальше. А еще, что делать после того, как ты победил? А если побежденный – твой друг? И все-таки, чтоб сделать ей удовольствие и потому что слишком долго было бы все объяснять, я разбежалась и прыгнула. Отец Ташки замерил, и получилось меньше, чем у нее. Мне было совсем не стыдно и не грустно, что я проиграла, мы шли вприпрыжку по кочкам и рытвинам, мать разговаривала с ее отцом, и я бы уже забыла о нашем состязании, если б не Ташка, которая все продолжала хвастаться и гордиться.

На следующий день она по-прежнему была на посылках своих кичливых подружек и обходила меня стороной.

Ну и что? Все прошлое лето у меня была первая и настоящая подруга, настоящая, значит – навсегда. Ее звали Катя, что уже само по себе намного лучше, чем Таша. Мы ходили всегда вместе, вместо девчонского носили шорты, дружно плакали, но чаще – смеялись. Один раз мы даже описались вместе от смеха. Она мне рассказывала такие важные тайны, что я не выдала бы их и под пыткой проклятых фашистов, даже если б они жгли мне руки и рвали волоса, как девочке Людмиле из шестого класса, чтоб она показала, где скрываются партизаны. Мы говорили обо всем. Лишь о своей двойной жизни через Олю мне было трудно рассказывать, мне и самой было непонятно, как это происходит.

Этим летом Катя не приехала. Я очень скучала по ней. В грусти по Кате я обнимала корабельные сосны. Их кора была прозрачной, как море, стволы шелушились, а смола могла превратиться в янтарь. То, что прозрачная смола становилась черной, а потом снова прозрачной, еще раз доказывало, что вещи не равны самим себе и все в мире возможно.

Вечерами, когда солнце садилось в море, по нему от одного края до другого проходила золотая дорога. Я глядела не отрываясь. Она была видна только несколько мгновений, но, собравшись с силами, можно было успеть на ней оказаться. Дальше становилось все просто. Идти, бесконечно идти по поднимающейся золотой дороге, которая соединяет море и небо.

В конце августа нас посадили в автобус и повезли в город. В осоловелой тишине я вспомнила, что и сюда мы ехали на этом автобусе с Финляндского вокзала с песнями про героя революции Щорса, чтоб не рвало и не тошнило.

Он уже, оказывается, ждал меня у моста Ангелов, а мы с Олей все еще распивали чаи.

«Давай через пять минут у моего дома», – и я быстренько побежала себя приукрасить, но перед зеркалом, склонившись, просто закрыла глаза руками.

«Прям как береза перед порубкой», – покачала головой заглянувшая в ванную Оленька.

«Острог по нему плачет», – подтянулась она на цыпочках у второго, высокого окна, когда мы обе выглянули на молодецкий свист.

Заметив ее, Вал чуть поклонился.

«Ладно, посплю тут у тебя ночь, а то у меня от брыда, от едкого дыма, глаза слезятся, дороги не вижу», – захлопнула она ставни.

Оставив Олю вить временное гнездо в чуть менее временном моем, я выскочила на улицу. Лики ангелов на мосту под полной луной сияли, будто сахарные головы, а человеческие казались землистыми, свинцовыми. Я взглянула на Вала. В детстве его звали Шальным, припомнилось мне. Наверное, выглядела ошарашенной после подобного вечерка и я, и мы впились друг в друга взглядами, чтобы немного успокоиться.

Поставив машину прямо на улице великого героя и снова, как при выслеживании владельца оптики, прикрыв стекла газетами, ни о чем больше не раздумывая, мы потеряли в ней головы.

Человеческие жертвоприношения у нас запрещены, но мы вдыхаем, вбираем в себя губы, ногти, волосы, плоть, заглатываем, слизываем и рождаемся вновь. Барабанная музыка и стоны флейт.

В отсутствие моей головы во мне хлопнула наружу фрамуга счастья. Счастья перестать. Перестать бороться и перестать быть. Шагая по ту сторону от протяженных канав боязни, забирая все дальше и дальше вглубь, я увидела, как светятся грани вещей, у которых нет границ. В тех местах были гранулы, но не nulla, не нуль, там не было пустоты, все было переполнено напряжением выхода из себя и переменами, самоумножением и всепроникновением.

Начался ливень. Рванула латунная молния. У страшной бабочки намокли крылья.

Как снова и снова не воспеть банальность инициалов, прочерченных на запотевшем стекле? В их хрупкости – весь механизм мироздания: вода, пар, движение, испарение, мимолетность, скоростной пульс, мгновенно высыхающие из-за жара губы, странные движения двоих почти незнакомых людей, которые знают, что были знакомы вечно. Капли колотили в кузов. Бежали в разные стороны потоки веселых людей под зонтиками, размыто горели фонари, трепыхался и гас огонь в плошках, а мы, полуодетые, грохоча сердцами друг в друга, лежали на потрепанных сидениях в тишине острова старого Фиата.

– В Мальяну, в Мальяну, срочно, – даже не дослушав мой рассказ о последних событиях, завел свою старушку Вал, как будто мы собирались в свадебное путешествие. За дорогу я все-таки успела рассказать ему о моей встрече со старичком на площади Экседры и о его переводе записи разговора Лавинии с подругами. Как всегда, на больших перекрестках осаждали мойщики окон и продавцы салфеток. Несколько раз по стеклам прошлись грязными губками. Вал включил дворники. Подползали убогие в униформе-рубище, волочили ноги, косили глазами, протягивали дрожащие руки. Уже давно их отчаяние использовалось профессионалами выклянчивания, и наваристые зоны были распределены рэкетом нищих. Привозили их еще утром, переодевали в выданное и, если им самим по себе не повезло быть инвалидами, превращали в кривых, слепых и хромых. Босые, в рубище на голом, для пущей достоверности не мытом месяцами теле, они сновали между машинами. К ночи, перед тем как их отвозили в логова на периферии (хотя кто-то предпочитал обитать под открытым небом), хозяин отбирал почти всю милостыню.

В Мальяне горели все окна. Безголовые, мы поднимались по лестнице и не сразу поняли, что громкая музыка звучит не только в нас: Диего и двое пацанов играли на электрогитарах. Третий колотил по ударной установке.

– Это надолго? – спросил Вал.

– Ты не, – глазами я указала ему на незастегнутую ширинку.

– Пардон, – застегнулся Вал и повторил: – Это надолго? – Застегнувшись, он как будто сразу обрел и потерянную голову.

– Пока соседи не прибегут. Сегодня же пятница! – Диего лихорадило в каком-то неожиданно приподнятом настроении.

Наконец Валу удалось заманить мальчика на короткий разговор.