Русские относились к Скоропадскому не лучше: «…придуманный немцами гетман Павло Скоропадский – длинноногий, лощеный и глуповатый офицер. Украинские газеты ставили ему в заслугу нелюбовь к декольтированным платьям. Больше за Скоропадским никаких примечательных качеств не числилось»[1202], – писал о нем Паустовский.

В мае на Украину приехал доктор Пауль Рорбах, крупнейший немецкий специалист по украинскому вопросу и, назовем вещи своими именами, убежденный сторонник расчленения России. Украинцам же Рорбах симпатизировал. Встречаясь со Скоропадским, Рорбах укрепился в подозрениях, что гетман «в глубине души более русский, чем украинец»[1203]. Борис Стеллецкий написал даже резче: гетман «…вне всякого сомнения природный малоросс, но ни его сердцу, ни его уму Малороссия ничего не говорила»[1204]. Популярности Скоропадскому это не добавляло: для украинских националистов гетман был чужим, русские считали его предателем или приспособленцем.

Даже весной 1918 года русское население Киева, Харькова, Одессы не воспринимало Украину и украинцев всерьез. Донбасс, большие города и «промышленные центры с многочисленным фабрично-заводским населением определенно не сочувствовали украинской самостоятельности»[1205]. Это слова товарища министра внутренних дел Виктора Рейнбота. Вряд ли тогда на Украине был человек, более осведомленный в этом вопросе.

Украинская держава начинала разваливаться на составляющие, расслаиваться, как вода и масло.

Уже в июле 1918-го профессор Дмитрий Багалей жаловался академику Вернадскому на рост антиукраинских настроений в Харькове[1206]. На лекции самого Багалея по истории Украины ходили всего пять человек[1207], а ведь Дмитрий Иванович был замечательным ученым, тогда крупнейшим историографом Харькова, Харьковского университета, Слободской Украины. Недаром он станет одним из первых украинских академиков. Что там Харьков, если Пауль Рорбах жаловался, будто даже в Киеве не может найти украинцев[1208].

Если прежде русские считали украинцев польской или австрийской выдумкой или, как сказали бы сейчас, «проектом», то теперь проекту приписали немецкое авторство: «На украинстве, как известно, лежала печать “made in Germani” (орфографическая ошибка в тексте оригинала. – С.Б.)»[1209], – писал Владимир Ауэрбах.

Всеволод Петров рассказывал в своих мемуарах о примечательной встрече. После того как немцы и войска Центральной рады вошли в Киев, к Петрову подошла какая-то интеллигентная дама, протянула ему красную розу и заговорила по-русски. Передавая ее речь, Петров воспроизводит русское (московское) «аканье», которое, видимо, для украинца звучит так же забавно, как для русских украинская речь: «Простите, но я вас знаю, я видела вас на балу у предводителя дварянства еще перед вайной. Вы ведь русский афицер генеральнаво штаба. Успокойте нас, скажите, што это не гибель Рассии. Большевики – это ужасно, но што делаетса теперь еще более ужасна. Скажите, ведь Ви с ними (жест в сторону проходящих войск) только патаму, што иначе невазможно спасти Рассию от ужаса бальшевикоф-украинцеф и их творцоф немцеф?»

«Боже, какой бред, – комментирует ее слова Петров. – Отвечаю как можно спокойнее, что нельзя ставить в один ряд большевиков-украинцев-Россию. Что украинская власть, которая пришла сама, без немцев, вследствие революции, теперь заключила союз с немцами, что это все нормальные явления для украинской земли и что я потому с украинцами, что по рождению и отчасти по крови я украинец. Но это ее не переубедило, и она со словами “Ну канешно, вы не можете иначе” пожала мне руку и ушла»[1210].

Известие о перевороте в Киеве одни русские восприняли с усмешкой, зато другие – с энтузиазмом. В самом деле, генерал-лейтенант старой русской армии стал во главе всей Украины. Он враждебен большевикам, его поддерживают непобедимые (как тогда казалось) немцы. Украина станет оплотом антибольшевистских сил. Придет время, и гетман пойдет освобождать Москву и Петроград, восстанавливать Российскую империю. Этот слух был чрезвычайно распространен.

Михаил Булгаков точно передал это настроение, эту надежду (ко времени действия романа уже угасавшую) на гетмана.

«– Стой! – Шервинский встал. – Погоди. Я должен сказать в защиту гетмана. Правда, ошибки были допущены, но план у гетмана был правильный. О, он дипломат. Край украинский… Впоследствии же гетман сделал бы именно так, как ты говоришь: русская армия, и никаких гвоздей.

– План же был таков, – звучно и торжественно выговорил Шервинский, – когда война кончилась бы, немцы оправились бы и оказали бы помощь в борьбе с большевиками. Когда же Москва была бы занята, гетман торжественно положил бы Украину к стопам его императорского величества государя императора…»[1211]

Шервинский – герой литературный, но Пауль Рорбах – историческая личность. 13 мая 1918 года он подготовил отчет для рейхсканцлера Георга фон Гертлинга, где прямо обвинял гетмана и его Совет министров в русофильстве: «Нынешний (гетманский) кабинет ориентируется на Большую Россию и стремится привести Украину в лоно Москвы. Ему просто нельзя доверять, поскольку он состоит в основном из кадетов. Эти люди явно разоблачили себя в качестве ее врагов не только во время существования царского режима, но и после революции»[1212].

Николай Могилянский, весной–летом 1918 года – заместитель государственного секретаря Украинской державы, писал практически то же самое, что и Рорбах, только в глазах Рорбаха русофильство было обвинением, а в глазах Могилянского – единственно правильной политикой: «…желая Украине возрождения ее культурной и экономической жизни и деятельности, Скоропадский не был и сепаратистом, во что бы то ни стало желавшим оторвать ее от России»[1213].