Уже весной 1917-го украинцы начали брить головы, отращивать длинные чубы и, если позволяли средства и мастерство портного, надевать старинные украинские наряды: широченные шаровары, вышиванки и свитки. Военная форма украинских частей была приспособлена к современной войне, но все же отличалась некоторыми национальными украинскими элементами. Чаще всего это был красный, черный, желтый или синий шлык, который вшивался в папаху. Сформированные в Германии 1-я и 2-я Украинские дивизии (из российских военнопленных украинского происхождения) вместо шинели носили особую верхнюю одежду, несколько стилизованную под старинный украинский жупан. Отсюда и их название – синежупанники, синежупанные дивизии. Зимой–весной 1918-го в рядах петлюровских гайдамаков, гордиенковцев, богдановцев было немало солдат и офицеров, носивших чуприну (чуб). Даже адъютанты гетмана носили украинскую прическу и украинский наряд. Русских это и смешило, и раздражало.

Из воспоминаний барона Романа Будберга: «Встретил нас личный адъютант пана гетмана, высокий молодой человек в особом кунтуше защитного цвета, расшитом на груди какими-то шнурами, на плече золотые аксельбанты, широкий ярко-красный пояс и кривая “шабля” на боку; штаны – по Гоголю, “шириною с Черное море”, сапоги со шпорами. Недурна была и голова. Согласно историческим преданиям, запорожцы носили знаменитый “оселедец”, т. е. на выбритой голове оставался длинный чуб, но так как Украина в то время была еще очень юной, то и “оселедцы” еще не успели отрасти, а только запускались и на коротко остриженной голове имели вид черной ленты, или, вернее, черного пластыря, направлявшегося от макушки к уху»[1237].

Но больше всего возмущало русских людей другое. И город Киев, и сама Малороссия – русская земля, как эти хохлы могли выдумать какую-то незалежную Украину? Киевские кадеты, составлявшие почти все гетманское правительство, «всенародно предали единство России», – заклеймил гетманскую власть Василий Шульгин.

И ладно еще «хохлы», «шпионы австрийские», но и русские на службе у гетмана вызывали всеобщее презрение. О них распространялись нелепые слухи, что за пределами Украинской державы принимали удивительные формы. Им верили не только в Киеве или Харькове, но и в Москве, на Дону, на Кубани. А.И.Деникин был уверен, будто министр просвещения Василенко «приступил к массовому закрытию и насильственной украинизации школ»[1238]. На самом же деле, как мы знаем, Василенко открывал украинские школы, но сохранял и школы русские.

Одним из самых образованных и высокоинтеллектуальных людей в правительстве был профессор Василий Зеньковский, историк философии, богослов и религиозный мыслитель. Он старался сохранить единство Русской православной церкви, помешать украинцам создать собственную автокефальную (то есть самостоятельную) церковь, чего они добивались очень настойчиво. Но Зеньковский сделал и уступку самостийникам – поддержал украинскую церковную автономию, одобрил перевод Священного Писания на украинский язык. Зеньковский знал, что на Украине издавна сложилось немало особенностей «в богослужении, в храмовой жизни, в различных обрядах – в соответствии с особенностями развития религиозного типа украинского»[1239]. К этим особенностям он тоже относился с уважением.

Этого оказалось достаточно, чтобы в Москве решили, будто Зеньковский… перешел в униатство! И нелепый слух повторяли не темные прихожане, а сам князь Евгений Николаевич Трубецкой, религиозный философ и товарищ (заместитель) председателя Всероссийского поместного собора. Того самого исторического собора, что восстановил в России патриаршество. При этом униат означало «враг», а назначение Зеньковского министром воспринималось как «новое церковное несчастье», что «постигло русскую Церковь»[1240].

Пройдут годы, Василий Зеньковский эмигрирует, примет священнический сан, станет протоиереем. Но еще долго он будет оправдываться за участие в правительстве Украинской державы, повторять, что не видит для Украины иного будущего, чем в составе России. И все равно на него будут смотреть косо. А генерал Деникин в своих «Очерках русской смуты» будет утверждать: «…министр исповеданий Зеньковский готовил автокефалию украинской церкви»[1241].

Николай Могилянский тоже будет повторять, что для Украины нет другого пути, как единство с Россией. Но, конечно, не с большевистской. Будет оправдываться: нас обвиняют в сепаратизме? Но какой сепаратизм, ведь не с Россией же Ленина и Троцкого надо соединяться…

Что уж говорить о самом Павле Скоропадском. Он надолго переживет Украинскую державу, будет жить в эмиграции – в Германии. Однажды он обратится к Могилянскому с такими словами: «“Скажите им, что я не изменник”, – Скоропадский пожал мне руку, и я чувствовал, что рука его дрожала»[1242]. Речь шла не только об измене Антанте, но и об измене русскому делу.

На вооруженную борьбу с немецкими оккупантами поднялись не русские офицеры, профессиональные военные, а именно украинские крестьяне. Горожане в большинстве своем и не помышляли о вооруженном сопротивлении германцам. Сытая неволя лучше голодной свободы.

Зимой 1917–1918-го на всю многомиллионную Украину воевать готовы были только несколько тысяч идейных и пассионарных гайдамаков и большевиков. Остальные были счастливы вернуться домой, ограбить и выгнать помещиков и зажить так, как только мечтали: без власти, без начальников, без панов. И зажили. Та зима была голодной в Петрограде, страшной в Киеве, а народ деревенский наслаждался изобилием (в 1917-м был богатый урожай) и свободой.

В конце февраля 1918-го отряд Всеволода Петрова наступал на Киев. Проходили мимо села, где народ гулял на деревенской свадьбе. Крестьяне пригласили солдат присоединиться к веселью и очень удивились, узнав, что солдаты идут воевать. Какая война? Она же давно закончилась! Поразительно, но еще в марте 1918-го, на II Всеукраинском съезде советов, по словам Антонова-Овсеенко, «крестьянские депутаты вначале были настроены явно против борьбы с немцами»[1243].