Защитники троекратной аллилуйи взяли верх, говоря, что Евфросин сугубой аллилуйей умаляет славу Божию. Они так настроили псковичей, что те вместо прежнего уважения стали недружелюбно относиться к преподобному и его инокам и, проезжая мимо его монастыря, не снимали шапок, говоря: «Здесь живет еретик; не следует кланяться его церкви, ибо он двоит аллилуйю»[87]. Борьба церкви с учениями или ересями, подобными стригольничей, была временная. Гораздо труднейшей и постоянной представлялась борьба с множеством старых народных суеверий и предрассудков и со многими обычаями, сохранявшимися от времен язычества. Здесь на первом месте является упорная вера в волшебство или колдовство, в разного рода чары и ворожбу. Это суеверие иногда имело весьма печальные последствия для лиц, заподозренных в колдовстве; приписывая им разные бедствия, народ жестоко с ними расправлялся. Еще во второй половине XIII века владимирский епископ Серапион в своих поучениях восставал против сожигания мнимых волшебников. Но в первой половине XV века (под 1411 г.) Псковская летопись сообщает, что в Пскове во время моровой язвы сожгли двенадцать ведьм или, как она выражается, «вещих женок». Около того же времени митрополит Фотий пишет новгородцам поучительное послание, в котором увещевает их не обращаться к ворожеям («лихим бабам»), не принимать от них заклинаний и наговоренного питья («зелия»), воздерживаться от пьянства и сквернословия («что лают отцовым и матерным именем»); кроме того, убеждает не вступать в четвертые браки и не жить с женщиной без церковного благословения; запрещает священникам венчать девушек ранее двенадцати лет, хоронить убитого на «поле», то есть на судебном поединке, а убийцу приказывает отлучать от церкви на 18 лет. Такое резкое отрицание «поля» со стороны греко-русской иерархии яснее всего указывает на его древнее, языческое происхождение. Борьба с этим обычаем пока была малоуспешна.

Еще менее успеха имели поучения, направленные против народных празднеств и игрищ, также наследованных от язычества.

На них восставал, как мы знаем, во второй половине XIII века собор Владимирский, запрещавший хоронить убитых на игрище. Но игрища, сопровождавшиеся кулачным и дрекольным боем, слишком тесно были связаны с привычками и воинственными наклонностями русского племени и нисколько не поддавались подобным запрещениям. Люди высших сословий, сами бояре не чуждались этой забавы. Так, под 1390 годом летопись сообщает, что зимой на третий день Рождества Христова Осей, «кормиличич» (вероятно, сын пестуна) великого князя (Василия Дмитриевича), «бысть поколот на Коломне в игрушке». Судя по выражению летописца, в этом случае речь идет, может быть, не о простом кулачном или дрекольном бое, а о копье или мече. (По крайней мере, из войны Даниила Романовича Галицкого с его соперником Ростиславом Михайловичем мы уже знаем, что военные игры не были чужды русским витязям.) Обычай забавляться дрекольным или палочным боем существовал преимущественно у новгородцев. Кроме того, у них было еще в обычае бить бочки во время празднеств, сопровождавшихся разными играми, плясками и пьянством. По убеждению духовенства, новгородцы однажды (в 1357 г.) поцеловали друг другу крест на том, «чтобы им играние бесовское не любити и бочек не бити». Но едва ли они долго сохраняли эту клятву относительно бесовского играния. По крайней мере, об их соседях и младших братьях-псковичах мы имеем позднейшее обличительное послание, которое восстает против необузданных игрищ. В особенности такими игрищами сопровождалось Рождество Ивана Предтечи, когда совершалось старое языческое празднество так называемого Ивана Купалы. Накануне этого весеннего праздника мужчины и женщины ходят по лугам, болотам и дубравам, отыскивая коренья и травы, которым приписывали волшебную силу. А в самую ночь перед праздником народ предавался не только шумному пению и пляскам под звуки бубнов, сопелей и гудков, но и крайнему беспутству[88].

Если в Новгороде и Пскове, не испытавших непосредственного влияния татарского ига, мы находим значительную грубость нравов и господство суеверий, то понятно, как сильны были эти черты в Средней и Юго-Восточной России и как должен был испортиться и огрубеть здесь народный характер под гнетом постоянных разорений и частого непосредственного общения с варварами. Одним из ближайших следствий этого гнета и этого общения является удаление женщины из мужского общества, ее затворничество в тереме. Такой обычай был усвоен собственно высшими классами, а не простым бедным людом, где женщина служила рабочей силой и где молодые люди обоего пола продолжали сходиться на игрища, столь осуждаемые церковными пастырями. Не утрачивая вполне таких основных черт своего славянского характера, каковы добродушие и веселость, русский народ в это тяжелое время всякого гнета и насилия невольно усвоил себе некоторые внешние оттенки другого рода, каковы: скрытность, подозрительность и подчас раболепие. Последняя черта развилась в непосредственной связи с огрубением нравов, которое особенно наглядно выражалось в жестоком обращении высшего с низшим, старшего с младшим, сильного со слабым.

Вредное влияние татарского ига, наряду с огрубением нравов, неизбежно выразилось упадком образованности вообще и книжного просвещения в особенности. Мы видели в эпоху дотатарскую многие начатки школьного дела на Руси и относительно немалое развитие грамотности. Последняя не ограничивалась духовным классом, но проникала и в другие слои общества. Татарское иго нанесло сильный удар этим начаткам. Мы уже почти не встречаем церковно-городских публичных школ. Обучение грамоте сохраняет преимущественно частный характер; иногда, впрочем, количество мальчиков, учащихся у какого-либо церковнослужителя, было настолько велико, что получало вид школы. Существовали, по-видимому, еще школы и при некоторых монастырях и епископиях. Вообще книжное просвещение в эту эпоху получило почти исключительно церковный характер, то есть сосредоточилось только в среде духовенства. Как мало распространена была теперь грамотность в светском классе, наглядно показывают примеры бояр и князей, из которых немногие владели искусством чтения и письма. Так, из целого ряда великих князей Московских, знаменитых своей практической, государственной деятельностью, сколько известно, ни один не отличался книжной начитанностию.

Упадок книжного образования ближе всего отразился и на том самом сословии, которое было тогда главным и почти единственным представителем этого образования, то есть на духовенстве, и именно на священниках. Сословие это еще не успело вполне выделиться из народной среды и замкнуться в особую наследственную касту. Хотя по естественному порядку вещей сыновья священно-и церковнослужителей нередко наследовали занятие своих отцов; тем не менее в сан священника и дьякона мог быть поставлен всякий грамотный человек, излюбленный прихожанами и сколько-нибудь научившийся церковным книгам у так называемого «мастера». По этому поводу в конце XV века новгородский архиепископ Геннадий, хлопотавший о заведении училищ, в своем послании к митрополиту такими чертами изображал невежество ищущих иерейского сана: «Приведут ко мне мужика; я