Однажды я влюбилась в человека, в которого по определению влюбиться не могла, – того, кого должна уничтожить. До этого в моем мире были только правда и неправда, белое и черное, в белой его части жили те, кто боролся со злом, а в черной – те, кто это зло вершил. Все остальное хоть и было разноцветным, но при внимательном рассмотрении обязательно классифицировалось как белое и черное. Полутона – это серость, ее и вовсе не должно было быть.

Джон не был ни черным, ни белым. Он творил черные дела, но при этом твердо верил, что делает добро. Он считал, что помогает борцам за свободу Северной Ирландии, а гибель мирных жителей – не более чем издержки этой борьбы. Джон Линч не был ни циником, ни жестоким, ни бездушным. Он действовал в соответствии со своей верой, своими убеждениями.

Рядом с Джоном я поняла, насколько зыбка грань между правильным и неправильным, между гранями света и тени. То, что для одного свет, для другого мрак, и во мрак могут завести самые лучшие побуждения.

А еще я поняла, что способна убить даже любимого человека, лишь бы не допустить, чтобы погибли другие люди. Я убивала и до Джона, понимая, что один мой выстрел спасет десятки жизней, но никого не любила. Между своей любовью и чужими жизнями я выбрала жизни и любовь для других.

За время, что прошло после гибели Джона, я не смогла, не успела полностью восстановить свой мир. Ввязываясь в расследование убийства Сатри, я надеялась, что работа поможет вернуть все на свои места, думала, что смогу понять, что такое предательство, чем можно жертвовать, а чем нельзя ради самой благой цели. И вот…

Однажды Джон сказал, что этот мир не имеет права на существование, потому что правят в нем предательство и ложь. Я спросила:

– И ты тоже?

Он согласился:

– И я, и ты, и все остальные. Никто не является в действительности тем, кем выглядит, никто не говорит того, что думает. Все лгут, что-то скрывая, все произносят лживые слова.

Я возражала:

– Я не лгу!

– Лжешь. Без этого в нашем мире жить нельзя. Те, кто говорит, что думают, – живут в психушках, и их считают сумасшедшими. Остальные, которые теоретически нормальны, говорят то, чего от них ждут окружающие.

Это была слишком глубокая философская проблема, я понимала, что Джон прав и мы действительно произносим не то, что мелькает в мыслях, а то, что должны произносить по некой договоренности, называемой нормальным общением. Но мне вовсе не хотелось обсуждать проблему с ним, к тому же просто боялась, что невольно выдам себя. Потому я перевела разговор на тему предательства:

– А предательство?

Он кивнул:

– И я. Предаю одних, чтобы другим было лучше.

С ним было очень трудно вести подобные беседы, иногда я не понимала, что это – обезоруживающая откровенность, которая, однако, никогда не приводила к выдаче секретов, или изощренный цинизм. Предпочитала считать, что первое, хотя иногда глубоко внутри шевелилось понимание, что я совсем не знаю Джона.

И вот сейчас жизнь демонстрировала его теорию поголовного предательства во всей красе.

Хуже я себя никогда не чувствовала, даже когда убила Джона.

Я не подозревала, что худшее еще впереди.

Одно я знаю точно: если неприятностей не избежать, их надо пройти как можно быстрей.

Это означает, что я должна встретиться с Радживом Сингхом и спросить его об убийстве Сатри. Потому из аэропорта Агры я звоню именно ему:

– Раджив, нужно поговорить.

– Джейн, как ты? Что это за номер телефона?

– Нормально. Нам нужно встретиться. – Я не собираюсь объяснять, что смартфон, который мне дал Арора, остался под подушкой в клинике, а пользуюсь я тем, что привезла из Лондона.

– Хорошо, я прилечу.

– Нет, я в Агре. Сейчас.

Он почувствовал, что-то понял, потому соглашается:

– Где?

Неожиданно для себя я называю ресторан «Тадж-Махал», откуда он не так давно забирал меня.

– Да, я буду ждать.

Он действительно ждет, когда я подъезжаю в ресторан. Сингх «неправильный» индиец, из тех, кто воспитан в правилах европейской пунктуальности. Но сейчас это совершенно не важно.

– Что случилось, Джейн? Я звонил в клинику, там сказали, что ты сбежала…

– Терпеть не могу клиники.

– Что за операция у тебя была и когда?

Вот что испугало красавца Сингха – мой шрам! Вот почему он улетел в Агру, не навестив меня в клинике.

– Мне пересадили сердце. Год назад. В Лондоне, – отвечаю я с усмешкой.

– Викрам Ратхор?

– Откуда ты знаешь Викрама? – Глупо спрашивать, они же тут все Сингхи, Ратхоры или Чопры…

– Почему ты мне сразу не сказала?

– Вот еще!

Но я уже пришла в себя. Этот простой обмен фразами вернул меня не на землю – а в шкуру спецагента Джейн Макгрегори. Это не одно и то же.

У спецагентов всех стран, независимо от того, занимаются ли они шпионажем или работают под прикрытием в преступных организациях, есть одно очень важное умение, возможно, более важное, чем навыки виртуозного владения оружием или знание тайн рефлексологии. Мы должны не просто быть великолепными актерами, а должны быть способны вжиться в свою роль так, чтобы никто не разоблачил. От этого зависит не только успех операции, но и сама жизнь агента.

Мне не приходилось играть, когда мы с Радживом были в Тадж-Махале или на съемочной площадке, но сейчас… Я вдруг осознала, в какую ситуацию загнала себя: если Раджив поймет, что я все знаю, то мы окажемся с ним лицом к лицу – так же, как когда-то с Джоном. И выбора не будет – или он, или я. На сей раз нажать на курок я не смогу и даже согласна, чтобы нажал Раджив. Но есть еще Ричардсон, который знает правду о Сингхе, наверняка ее знает не один Эдвард.

Он сказал, что я должна была тогда позволить Джону бежать, если любила его.

А что мне делать? Мы с Радживом по разные стороны разделительной полосы, никто не может перейти на противоположную, не погибнув. Я об этом знаю, а он нет, а потому я должна не позволить ему сделать шаг на мою сторону. При этом не важно, что будет со мной лично. Ричардсон прав: если ты любишь, то будешь спасать любимого человека любой ценой, почти любой. Сейчас цена – мое возвращение в строй. Это ничтожная плата за то, чтобы Раджив был жив, и я готова ее заплатить.

Но чтобы Раджив не понял, что я все знаю, мне нужно его переиграть. Переиграть суперактера.

– Раджив, я вынуждена вернуться в Англию, мы с тобой едва ли еще встретимся…

Господи, что за лепет глупой гусыни?! Но сейчас он должен поверить, что я испугалась, уношу ноги в спокойную, благополучную жизнь, в которой никто не пытается тебя похитить или ударить электрошокером… Пусть лучше так, пусть он поверит, но еще нужно, чтобы он почувствовал опасность сам.