хоть на эти несколько дней желал бы постоянно с нею оставаться, и Каролине было легко, не возбуждая никаких подозрений, согласиться на желание отца, чтоб дочь помещалась в комнатах, занимаемых им самим, хотя для нее была отведена спальня на половине государыни.

Тем временем съезжалось множество гостей. Вся сицилийская родовая знать, высшие чины английского войска и посольство. Конечно, сам Бентинк был налицо. На первый день королем был назначен большой парадный обед. На другой день предполагалась охота. Гости, приглашенные на охоту, должны были ночевать в королевской вилле.

Как только герцог Фаньяно остался наедине с Альмой в своих комнатах, он неосторожно посвятил ее в тайны двора.

— Да, дочка моя милая, я должен наконец откровенно с тобой побеседовать. Я не могу больше жить без тебя... Ну, и обстоятельства так складываются, что, если слухи, которые здесь носятся, справедливы... через несколько дней ты наконец вернешься ко мне... Любовь к своему государю, преданность к королеве — все это, разумеется, прекрасно... Но когда у тебя есть отец, а у него, кроме тебя, никого нет на свете, то не мешает и о нем подумать.

— Я вас не совсем понимаю...

— Не понимаешь? А тебе, я думаю, лучше моего известно, — он подсел к дочери и говорил едва слышно. — Ведь ты не станешь отрицать, что ее величество совершила целый ряд непростительных и непозволительных... непозволительных проступков.

Герцог приписывал Каролине и войну, и бегство Бурбонов из Неаполя, и сицилийские волнения, которые пришлось подавлять англичанам.

На эту тему он неоднократно и прежде заговаривал с Альмой. Он не скрывал от нее, что, по различным своим соображениям, а главное потому, что королева утратила всякий престиж и власть, он втайне уже перешел на сторону английской партии, что Бентинк ему обещал очень видное и выгодное положение, если он и его дочь совершенно устранятся от двора королевы. Однажды он уже намекал дочери на возможность ее брака с английским аристократом, родственником Бентинка. Об этом молодая девушка и слышать не хотела, так что Фаньяно решил до поры до времени не поднимать щекотливого вопроса. Не касался он этого и сегодня. Но зато о королеве отзывался резко, как никогда прежде, с полным презрением.

— Да, — заметила Альма, — но она жестокими страданиями искупает свои ошибки.

— Ах! Ты не знаешь. Страдать! Да как же такой женщине не страдать: сама кругом виновата. Но если ты воображаешь, что она в чем-нибудь раскаивается, то жестоко ошибаешься. Все жестокости, совершенные ею, вся кровь, пролитая по ее приказанию, — нимало не смущают ее. Беда, если она вновь добьется власти и станет фактически королевой. Она все начнет сызнова и будет мстить по-прежнему. И мне, я уверен, достанется. Она не знает ни сожаления, ни благодарности.

— Мне очень больно, отец, что вы, один из первых представителей высшего дворянства, так отзываетесь о государыне.

— Потому что благодаря ей я разорен. И если ты не покинешь этой женщины...

— Добровольно? Никогда. Особенно если вы, как мне кажется, все еще держитесь намерения относительно устройства моей будущности, на которое намекали несколько дней тому назад...

Герцог понял, что на этот счет ему надо быть весьма осторожным.

— Ты не хочешь, — продолжал он, помолчав, — и в этом отношении я не могу идти против твоей воли. Что же касается остального, то я должен тебе сказать, что ее вынудят совсем удалиться. Если же она удалится, то для тебя не будет никакого резона оставаться при ней. Так ведь? Тогда ты вернешься к своему бедному отцу и, надеюсь, будешь любить его больше, чем ту женщину.

— Но я ее и не люблю, — вдруг невольно вырвалось у Альмы. — Я только вижу в ней представительницу монархического принципа, в который верю; я выполняю мой долг...

Герцог был очень обрадован этим необдуманным признанием своей дочери.

— Ну, да! — воскликнул он. — Я всегда был уверен, что такое благородное, чистое существо, как моя Альма, не может любить особу, которая даже не умеет охранять тебя от соприкосновения со всякими скандальными мерзостями... Ведь о ней всем все известно. Ты вот покраснела: значит, и тебе известны ее грязные отношении к... к кому? Не знаю... Но, говорят, она приблизила к себе одного из свирепейших проходимцев, которые опозорили наше имя, скомпрометировали наше положение... Ты даже побледнела от негодования теперь... Ты видишь, в какую пучину бесстыдства она пала. А ты, моя милая чистая девочка, приходишь в постоянное соприкосновение со всеми этими ужасами. Но... — Фаньяно еще ближе придвинулся к дочери и еще тише заговорил ей на ухо: — Но не беспокойся. Они попадут в западню. Все, кажется, готово. Я полагаю, что и все эти празднества устроены для того, чтобы вернее нанести удар. Только ради Бога, дитя мое, ни слова... ни-ни... Не то и я погибну. Англичане мне не простят; они и то не решаются еще доверяться мне, именно потому, что ты всегда при королеве. Им бы хотелось, чтоб через тебя я мог по крайней мере получать некоторые сведения...

— То есть чтобы я шпионила! — с негодованием воскликнула молодая девушка.

— Ну, нет, нет. Как тебе такое резкое слово могло в голову взбрести... Совсем не то. Достаточно, если ты будешь нейтральна. Ты вот сказала мне, что не любишь этой... этой женщины. А разве ты можешь ее уважать? Ведь не можешь? Только чувство долга привязывает к ней тебя. Так что, случись нечто отталкивающее тебя от нее, ты можешь покинуть ее безо всякого угрызения совести... Я теперь отлично понял, что тебя связывает с ней твоя преданность монархии, сознание обязанности... словом, отвлеченный принцип, а вовсе не уважение. Я это понимаю; ничего против этого не имею... Даже хвалю.

Она внимательно слушала, но остерегалась возражать, чтобы опять не проговориться. «Однако о какой западне говорит отец? — думалось ей. — Может статься, в эту ловушку должен попасть и Рикардо». А герцог продолжал шептать:

— Словом, их накроют сегодня ночью!

— Сегодня ночью?!

— Да, если удастся. Во всяком случае, не сегодня, так завтра. Мы все предупреждены. Мы наготове.

— Но что же такое замышляют, Боже мой? — испуганно вскричала Альма.

— Никакого зла ей не причинят. Не пугайся, не бледней, бедняжка. Я тебе говорю, ты можешь быть спокойна. Устраивается маленький скандальчик, после которого ей положительно невозможно будет более оставаться в этой несчастной Сицилии, где по ее милости,