а тут – только бурундуки бегают. В этом уединении которое лето пишу, с рассвобождённой душой. Дует ровный ветерок, скрадывающий шорохи. Глаза – в бумагу, ничего не слышу и ничего не вбираю косым зрением. И, лишь случайно подняв глаза, – вижу в полутора метрах от своей головы, на приподнятой тропе, – проходящего мимо рыжего, пышного, сильного зверя. Такая крупная собака? чья? и так беззвучно? Поворачиваю голову по ходу – и вижу за стволами берёз уже прошедшего мимо меня переднего волка: теперь он оглянулся на заднего и скалит зубы длинной морды: что, мол, отстаёшь? Теперь и полностью заднего вижу: прошёл, догоняет того. Ушли.

Я – ничего не успел ни сообразить, ни приготовиться, да даже и палки не было рядом. Волки прошли спокойно и совершенно беззвучно, нашей обычной хоженой тропой по участку, а стол мой – во впадине, так что прошли они ближе двух метров, на уровне моих плеч, и ничто не мешало любому из них прыгнуть к моему горлу. Бог пронёс? сыты были? (Сосед говорит: в нашей округе не живут, это из Канады идут, вслед за голодными лосями; и по местному радио было.)

Сижу и опоминаюсь: вот хорош бы был мой конец (и день в день с провалом архива 11 сентября 1965[319]): съели волки! у себя же на участке за письменным столом. Никто ещё из русских писателей так жалко не кончал. Ликование и хохот врагов. Недописанный «Март», разгрызенная жизнь ещё в полных силах.

А какие опасности проходил!.. Та́к вот не знаешь, что тебя где ждёт. Не угонишь, где утонешь.

Первые дни стал таскать, прислонять к письменному столу охотничье ружьё. И кому из малышей предстояло спускаться ко мне со страничками от мамы – должен был кричать с горы: «Папа! я иду!!» – и я выходил к нему навстречу.

Но волки не появлялись больше.

А местечко это – я как любил! От моего врытого стола, тесно окружённого пятью стволами берёз, сидишь, как в беседке, – в одну сторону, повыше – площадка у домка́, гладко выложенная плитчатыми камнями разной формы (детишки играют: вот – Австралия, вот – Гренландия), и по этим плитам можно быстро размяться, погонять вперёд-назад, у самого пруда. В жаркие дни по нескольку раз тут же в пруд и окунался. А в другую сторону, куда пошли те волки, – единственная на всём нашем участке поляна, шагов на полтораста, и единственный распахнутый вид на небо, куда и водил я сыновей учить созвездиям. А в летние ночи лунные, и если безсонница, то от прудового домика порой медленно брожу по этой поляне, по колено трава, заглядываюсь на высоченные тополя, через сетчатые же бездействующие ворота – на проезжую пустынную дорогу, и по-за ней – такой же отчётливый, безмолвный лунный мир, только звучат переливы от соединившихся трёх ручьёв – тут, рядом, в тёмном приглубке. Мир – наш, земной, а вместе – и какой-то инопланетный. И – зачем я здесь? и – надолго ли?.. Всегда чувствую: нет, я тут временный. А от этого – ещё бреннее, чем и всякому человеку на Земле.

______________

При рыжих волках как не вспомнить и волков красных? Уж они-то как верно могли перелезть и перегрызть ещё раньше. Что там они?

Да по широкой поверхности – всё та же омрачительно-одурительная советская пропаганда, невозможно брать в руки их печатное. Красный фронт продолжает крепко стоять. А я, в отдалении, перестал на нём действовать – и все эти годы, после книжки Ржезача, их как будто не ощущал. Смутно слышал: то какой-то двухтомный пасквильный «роман» издан про меня в ГДР, то какая-то книжечка цекистского профессора Н. Яковлева. Настолько не было мне надобности за ними следить, что лишь этой весной, 1982, разбирая архив вот к этому продолжению Очерков, обнаруживаю сообщение Би-би-си ещё в марте 1976, когда я ездил по Испании, а потом сразу в Калифорнию, бумажки складывались без меня, я к ним не возвращался; и вот теперь с 6-летним опозданием узнаю, что в марте 1976 «Литературная газета» печатала против меня большую статью «Без царя в голове»[320] – и уже там был весь этот наворот: что мой дед, мужик Семён Солженицын, был некий крупный феодал, известный в окру́ге своей жестокостью, и с фантастическими владениями в 15 тысяч гектаров, – тем не менее один его сын почему-то грабил на дорогах с помощью аркана, кастета и кляпа, а другой его сын, мой отец (самых либеральных воззрений), не вынес падения монархии и кончил самоубийством. А я-то двумя годами позже сердился на Ржезача – а он всё это из «Литгазеты» и тяпнул.

Так же до сегодняшнего дня не листал я заказных нападок Н. Яковлева, ещё в 1979. (Он и по-английски, оказывается, печатал книгу против меня, ещё другую, «Жизнь во лжи»[321].) Душно и глупо там десятки раз повторяется, что я – марионетка и верный слуга ЦРУ (ещё с подсоветских лет), но не оправдал доверия и поэтому списан в резерв и помещён цеэрушниками в глухую изоляцию в штате Вермонт. Что «Архипелаг ГУЛАГ» – «обобщение усилий государственных ведомств Соединённых Штатов». Обо мне, конечно: «Лакей Смердяков… Ослеплён глянцем сапог немецких генералов… За его “нравственной революцией” скрывается призыв к вооружённой борьбе с Советским государством». Но и: «человек с уголовной, преступной психологией» (какая умилительная близость к диагнозам Лакшина и Файфера о лагерной порче). «Исповедует тоталитаризм… Самодовольный фашист…» (буквально так инструктировали и в американском Госдепартаменте, я уже упоминал).

Нет, как ни отрекайтесь, но наша гуманистическая интеллигенция имеет с большевиками одни и те же, одни и те же корешки.

______________

Соблазн превратиться в выставочную фигуру, в говоруна, я легко преодолел на Западе, ушёл в работу, никого не трогаю, но разве пресса неугомонная, скандальная – успокоится? Она – должна теребить. В апреле 1981 у наших ворот вдруг замечаем фотосъёмку: дежурят какие-то молодые люди и фотографируют, кто выезжает, въезжает. Журналисты? Аля идёт за ворота. Оказываются – фотографы из «Пари матч», желают «снимать мой образ жизни». – Аля убеждает их, что это невозможно: раз человек не хочет, нельзя ж снимать против его воли. – Но у них задание: очень давно не было вермонтских снимков Солженицына. – Ну, какие-то снимки у нас есть, пошлём в Париж нашему литературному представителю Дюрану, возьмёте у него. – Как будто согласились, уезжают. Прошло 4 месяца, «Пари матч» снарядил в Вермонт новую экспедицию, более наглую. Снова узнаём, что кто-то бродит вокруг, расспрашивает, – но не придали значения. Катя, тёща моя, видит невдалеке, проезжая, всё стоящий чей-то автомобилик – тоже не обращает внимания. (Потом оказалось – фотографы уже бродили тайком по нашему участку, у нас и собаки