ведь нет, и делали снимки, да всё не попадал я.) В это время у нас гостил Никита Струве, мы с ним ежевечер играем в теннис у самой границы участка – и простецки раздеваемся до шортов. Вот отдыхаем между сетами, подходит младший сынок мой Стёпа, собиравший мячи, говорит: «Тут, из-за вала, голова лысая то поднимется, то опустится». Как это? Такого не бывало. Кричу в ту сторону. Тогда по тёмному откосу нашего же участка за деревьями вижу: сбегает какой-то в серо-чёрном. Ещё кричу – тут за валом трещат сучья громко. Шкандыляем туда по сучьям босиком. Их самих уже нет. Но обнаруживаем: они отогнули навес забора над ручьём, оттуда легко пролезали, туда и ушли, впопыхах обронив футляр аппарата. Наверно, уже и уехали. Только тут связываем, что два дня назад долго, назойливо, низко кружился самолётик над нашим участком и крыльями круто наклонялся, – съёмку делал?

Да. Недели через две снимки появляются в «Пари матч» – и на корте, и с самолёта, и те снимки, которые мы им наивно добросовестно послали. И при них репортаж, начинённый вздором и сплетнями.

А в том же году пишет мне Генрих Бёлль: просит принять для литературного интервью – кого? – корреспондента «Штерна» Серке. Не знаю, чем Бёллю глаза отвели, да наверно, для него «Штерн» – положительный журнал? А у меня от «Штерна» самые тяжёлые воспоминания: и как они извирали мою родословную в самые трудные моменты боя с КГБ; и как от моего имени совали в печать «Прусские ночи»; и как пытались судом задержать «Телёнка». Я, разумеется, Серке отказываю. Ничего. Утеревшись, он приезжает в Кавендиш с фотографом, тоже бродит по окрестностям, расспрашивает и собирает сплетни. И это – в тех же днях, что «Пари матч» (а я – и не знаю). Так же и «Штерн» берёт напрокат самолёт, так же нагло, низко, долго в другой день летает над участком. Итак, снимок с воздуха – у него свой. Но нет моего живого – и для этого «литературного интервью» «Штерн» докупает воровской снимок из «Пари матч». А дальше уже сам Серке выкручивайся, сделай вид, что было и интервью, не показывай, что тебя не подпустили. Он так и делает: «Солженицын говорит…» (понимай: ему, Серке, говорит) – и что-нибудь приблизительное к тому моему, что везде напечатано. А – об извечном русском рабстве? «Солженицын отказался поговорить со мной об этом». (Подразумевается, что об остальном – говорил.) «Биография, являющая высокомерие… Предаёт анафеме Запад и Восток… Редко кто принимает всерьёз этого Солженицына… Как и Ленин – ходатай авторитарной системы… Существует неморальность моралистов, человеконенавистничество христиан. Достоевский представил их в фигуре Великого Инквизитора». – Вся Тараканья рать такое и твердит, это у них – общий для меня образ, опять сомкнулись, да берут друг у друга.

Какая же ничтожная суета, какие мелкие перебежки многими ножками.

Впрочем, если доглядеться, и вся серия, в которую был воткнут очерк против меня, не случайна, вся серия так и задумана: показать благородных художников и изгнанников – «смиренного христианина» Синявского, глубокого мыслителя Зиновьева, возвышенного лирика Бродского, страдальца Войновича – в контраст с лютым, грязным инквизитором. И особенно проникновенно о Синявском, кто «жаждет Царствия Божьего», – это «последние наследники искупительного подвига Христа». (Вот ведь, оборотень, каким представился…) Как писал в таких случаях Диккенс: «Слушайте! слушайте!»

Но что этот журналист правильно написал: что я сам себя выталкиваю из западного мира.

И правда: как мне тут жить?

Научит горюна чужая сторона.

Той же осенью – ну кой чёрт подщипывает какую-то «Франс суар», она плетёт: у него шесть вооружённых телохранителей, свора свирепых псов, электрифицированная колючая проволока, но Солженицын освобождён от финансовых забот, его содержит американский миллиардер, имя не названо.

В любом уголке Земли, любой дегенеративный репортёр может печатать обо мне любое враньё – в этом для них святая свобода! святая демократия!

Как мне тут жить?..

* * *

И какими помехами ещё бы меня донять? Да, суды же! Свободные демократические суды. Наша давняя знакомка Карлайл – что теперь должна сделать? После того как загубила переводы, задержала издания, и меня же облила ядом в своей книге и затем в лживых статьях, и обвиняла в антисемитизме и в сращённости с новыми русскими фашистами, – а я на все её клеветы ответил лишь подстрочной сноской в американском издании «Телёнка» [см. здесь], – что теперь должна сделать? да подать на меня в суд, конечно! Она же – на меня же! И ведь, кажется, эту сноску уж так взвешивали безстрастно адвокаты издательства «Харпер» и поправляли, уж как обкатано, я удержал про себя все выражения, какие Карлайл заслужила, – нет! супруги Карлайлы подают в суд!

О великое право личности на защиту судом! Свободный западный человек во всю свою свободную жизнь лишён удовольствия сказать негоднику в глаза, что тот – негодник.

В октябре 1980 Карлайлы дали громкую пресс-конференцию в Сан-Франциско: подают в суд! Солженицын должен узнать, что «он живёт в другом мире». Солженицын должен наконец ответить за то, что нарушил «прайвеси» (частную жизнь) Карлайлов (это после того, что она сама о себе напечатала книгу) – и оклеветал их. И как предварительная (позже будет подсчитана и увеличена) сумма нанесенного им ущерба – 2 миллиона долларов!! А американской прессе только вот эта цифра и нужна. Попорхало по газетам: Карлайлы вчинили Солженицыну иск на 2 миллиона долларов! (Разорить дотла! если дом продать и всё выщипать – и то не расплатиться!) И опять попорхало: она рисковала, вывозила из СССР «Архипелаг» (вовсе не она) – и вот теперь такая ей неблагодарность. (Сразу же – вопль и в Третьей эмиграции: «Солженицын дошёл до того, что близкие друзья должны подавать на него в суд за клевету!» – это на лос-анджелесской литературной конференции.)

Несколько месяцев перед тем – счастливая, непрерываемая, безмятежная работа над «Мартом», как раз подошёл к самым трудным главам завершения первой редакции – прощание Михаила с Зимним дворцом, отречение Михаила, – всё обрубливай! Садись за разборку сваленного архива, ещё счастье, что он при нас, – восстанавливай хронологию «событий», факты, детали, и какие есть на то документы и возможные свидетели – ну, изморение! И все же документы надо представить в английском, нотариально заверенном переводе… Судили меня там – судят и здесь. Положение подсудимого в свободном мире.

Подано в сан-францискский суд, значит, ещё надо мотаться через континент – адвокатам, а может, и мне самому. По американским законам адвокаты могут ещё до суда требовать допроса противоположной стороны под присягой. Итак, я должен буду тянуться на допрос. А потом суд. На суд надо собирать свидетелей. Бетта, правда, покажет,