Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В начале девятьсот третьего года Верещагин свел наконец концы с концами в Америке, скопил немного денег и выехал в Россию. К счастью, вскоре деньги за картины, приобретенные для Исторического музея, полностью перевели на его счет. Долги были погашены. Жизнь в мастерской художника пошла своим чередом. Этюды, привезенные в этот раз, Василий Васильевич не распаковывал. Он не хотел, чтобы они напоминали ему об Америке.
Поездка в Японию
Был у Верещагина в Москве друг-приятель, популярный адвокат Федор Никифорович Плевако. Знакомство их началось давно, с одного нашумевшего судебного процесса, на котором случилось побывать и Верещагину. Дело разбиралось в окружном суде. Обвинялась некая баронесса Прасковья Григорьевна Розен, постригшаяся в монахини и ставшая под именем Митрофании игуменьей Серпуховского монастыря. Игуменья Митрофания, пользуясь своим положением и прикрываясь Христовым именем, совершала крупные подлоги, подделывала векселя, занималась вымогательством и ухитрилась похитить свыше миллиона пожертвований. В переполненном зале окружного суда Верещагину впервые пришлось прослушать убедительную и горячую речь Плевако, темпераментно защищавшего потерпевших и обвинявшего Митрофанию.
Разоблачив мать-игуменью и ее сообщников, Плевако в своей речи сказал:
«Путник, идущий мимо высоких стен Владычного (Серпуховского) монастыря, вверенного нравственному руководительству этой женщины, набожно крестится на золотые кресты храмов и думает, что идет мимо дома божьего, а в этом доме утренний звон подымал настоятельницу и ее слуг не на молитву, а на темные дела!.. Вместо храма — биржа; вместо молящегося люда — аферисты и скупщики поддельных документов; вместо молитвы — упражнения в составлении вексельных текстов; вместо подвигов добра — приготовление к ложным показаниям, — вот что скрывалось за стенами. Выше, выше стройте стены вверенных вам общин, чтобы миру не было видно дел, которые вы творите под покровом рясы и обители!..»
Зал аплодировал оратору. В перерыве между судебными заседаниями Верещагин подошел к Плевако:
— Разрешите, Федор Никифорович, пожать вашу руку. Я художник Верещагин. Вы меня восхитили своим выступлением… Какая силища логики! Как великолепно вы владеете нашим могучим русским языком!
— Благодарю вас, благодарю вас… — с некоторой растерянностью проговорил Плевако, чувствуя крепкое рукопожатие.
— Скажите, Федор Никифорович, какой приговор суда ожидается этой баронессе в рясе? — спросил Верещагин.
Угловатый, с лохматой гривой волос, с реденькой мужицкой бороденкой, Плевако озарился трогательной приятной улыбкой. Недоуменно пожав плечами, он непринужденно обнял Верещагина, отвел его в сторону и доверительно сказал:
— Пути нашего правосудия неисповедимы. Один бог знает, что они там могут начертать. Но я полагаю, если бы крестьянин или рабочий похитил из церковной кружки пять рублей, то ему бы грозила долгосрочная каторга. Но здесь, поскольку дело касается кругленькой суммы — миллиончика, да к этой сумме протянулись святейшие руки баронессы, то, надо думать, суд вынесет мудрое решение о переводе игуменьи в какой-нибудь отдаленный сибирский монастырь, где ей будет предоставлена возможность замаливать грехи. Игуменья — баронесса, в цепи ее не закуют… — Плевако оказался прав.
С этой первой встречи началось их знакомство, а с переездом Верещагина в Москву встречи участились и знакомство перешло в дружбу. Верещагин любил и уважал Плевако как талантливого оратора, смелого и удачливого защитника в таких делах, в каких на его месте другой присяжный поверенный струсил бы выступить перед лицом державного закона. Плевако не боялся властей, он мужественно выступил на защиту известного рабочего-революционера Цетра Моисеенко — организатора стачки на морозовской фабрике в Орехово-Зуеве. И тогда руководитель одной из первых крупных забастовок, Петр Моисеенко, благодаря ораторскому искусству и находчивости Плевако, был приговорен всего лишь к трехмесячному аресту с зачетом предварительного заключения. Подобные и более сложные дела, выигрываемые Плевако, поднимали его авторитет в обществе, доставляли громкую славу. Когда Верещагин вернулся из последней поездки в Америку и, побыв некоторое время дома, вдруг неожиданно стал собираться в Японию, к нему в Котлы на дачу приехал Плевако. Кроме желания провести время за беседой с художником, у Федора Никифоровича было намерение приобрести у Верещагина небольшую дачу, построенную около Сухуми. Жить на этой даче Верещагину еще не приходилось: мешали частые и продолжительные разъезды. Поэтому, чтобы не канителиться с дачей, приносящей только убытки, художник решил ее продать по сходной цене, и никому другому, как Плевако. Сговорившись о цене, художник и адвокат завели разговор о Японии.
— Чем же вас так привлекает Япония? — спросил Плевако Верещагина. — С чего это вы решили предпринять такое нелегкое и в вашем возрасте, пожалуй, рискованное путешествие?
— Почему нелегкое? — удивился Верещагин вопросу адвоката. — Теперь не старые времена, путешествовать очень легко. До Владивостока — поездом, а там — морем. Купе, каюта! Разве так приходилось путешествовать русским землепроходцам?.. Пешком да, верхом от Великого Устюга до Тихого океана шлепали… А нынче не путешествие, а прогулка! Месяца три-четыре проезжу — и обратно. Интересует меня в Японии все то, что может привлекать любознательного художника-этнографа: народ, его быт, культура и искусство… И желание больше видеть, знать. Как-никак — годы уходят. Надо успевать. Хочется в Японии поработать над этюдами. У этой страны особенный колорит, своеобразный характер у народа. Да мало ли что может заинтересовать…
— В том числе и политика? — спросил Плевако.
— Да, в какой-то мере и политика. Однако дразнить японцев в этом отношении излишней любознательностью я не собираюсь.
— И, разумеется, вернетесь не с пустыми руками? Привезете интересные зарисовки, редкие сувениры?
— Это прежде всего. Не сувениры, а экспонаты, которые могут пригодиться для выставок, — пояснил Верещагин.
— Опять, Василий Васильевич,
