— Положим, не всегда бывают интересные поездки, — заметил Верещагин. — Но полагаю, Федор Никифорович, что эта будет интересной. Япония — такая держава, которую, на мой взгляд, напрасно у нас недооценивают. Судя по всем данным, проскальзывающим в печати, она, кажется, скоро нам напомнит о своем существовании.

— Да, этого следует ожидать, — согласился Плевако. — В газетах нередко встречаются тревожные намеки по поводу Кореи и Маньчжурии. Пожалуй, в недалеком будущем возможно столкновение на Дальнем Востоке.

— Не все дипломатические тайны освещаются в печати, — сказал Верещагин. — Народ не знает, что по договору от тридцатого января прошлого, 1902 года против нас за спиной Японии стоит Англия, отнюдь не заинтересованная в укреплении российского могущества на Дальнем Востоке. А впрочем, поживем — увидим! Во всяком случае, может возникнуть война, никому не нужная, бессмысленная… Нет, что ни говорите, Федор Никифорович, надо успеть побывать в Японии!.. Давненько я подумываю об этой стране восходящего солнца, и время выбралось подходящее. Поеду!..

Во время разговора в мастерскую вбежал сын Верещагина, Вася. Бросился к отцу:

— Папа, не езди… Японцы нехорошие…

— Кто тебя научил это сказать?

— Мама.

— Эх ты, орленок! Подожди, вырастут у тебя крылья, не усидишь дома… Я тебе и сестренке японских гостинцев привезу, каких в Москве нет.

Вася побежал к матери, стал успокаивать ее:

— Папа привык ездить, он нам подарки привезет… — и добавил от себя: — Даже мартышку с очками!

Между тем Верещагин и Плевако в ожидании, когда им будет подан обед, сидели в мастерской и продолжали разговор.

— Годы теперь мои не те, согласен с вами. Рискованно путешествовать, здоровье пошатывается, — тяжело вздыхая, говорил художник. — Голова полысела, борода поседела. Силенка вроде бы есть, а что касается души, она — молодая, двадцатилетняя. Не сидится ей на месте. Но я не тот, совсем не тот… В Америку ездил, картины показывал, свои идеи рассказывал, сколько было слушателей и слушательниц! Был успех, и были крупные огорчения. В Японии я не собираюсь ни с кем спорить, никому не буду навязывать своих мнений. И — никаких выставок! Буду созерцать неведомые мне красоты, делать безобидные зарисовки и знакомиться с жизнью народа. Одним словом, больше культурного отдыха, нежели хлопотливой деловитости. От всего этого мне и отдохнуть пора…

— Да, пора… Надо беречь себя, свои силы, — подтвердил Плевако. — Вам уже первый год седьмого десятка пошел.

— Не говорите, время как под гору катится. Не нравится мне это. Потому никогда не отмечаю своих юбилеев. Какая радость от того, что лишний год прибавился! И это значит — просидеть год или всю жизнь, как привязанный к одному месту? Ничего не увидеть, ничего не узнать… Считаю счастьем, что я не принадлежал всю жизнь к числу таких «оседлых» людей. Забирайте вы мою кавказскую дачу. Да, наверно, когда вернусь из Японии, я вам и эту, московскую, продам. Знаете ли, хочу купить себе домик в Кронштадте. Обзаведусь катером. С моря до самой квартиры канавку прокопаю, куда захочу — на своем катере покачу!.. Эх, Федор Никифорович! Хорошие места приморские около Петербурга!.. А я так мало и редко там бывал! Вот Репин — тот, говорят, кругом в садах живет, и Финский залив рядом. А мне почему нельзя? Надоели мне эти Котлы со своими торговками! Задумал я в Кронштадт перебраться.

— Что ж, неплохой замысел! Не откажусь побывать на новоселье, — одобрил Плевако.

Подали обед. Потом под аккомпанемент Лидии Васильевны Верещагин и Плевако спели несколько песен и надолго расстались.

А через два дня, получив от московского губернатора паспорт для заграничного путешествия, Верещагин уезжал в Японию. Жена, теща Пелагея и дети провожали его до Ярославского вокзала. Уезжал он без особого желания, будто по вынужденной надобности, и даже прослезился, прощаясь с детьми и супругой. И пока ехал до Владивостока, Лидия Васильевна каждый день получала от него письма и телеграммы. Из Харбина он писал ей:

«Здесь я встречал моряков, которые говорят, что с Японией очень неспокойно, наш флот переходит под закрытие владивостокской бухты из Порт-Артура, где он больше открыт…»

Из Владивостока, перед самым отъездом в Японию, он в конце августа с тревогой в сердце извещал жену и детей:

«Я все еще не уехал, но завтра уезжаю наконец, и с нехорошим чувством, так как еду в страну, очень враждебно к нам настроенную… По газетам судя, в Японии часты собрания врагов России, требующих войны с нами, считая теперешний момент для открытых военных действий за наиболее удобный и подходящий… По всем отзывам, у Японии и флот, и сухопутные войска очень хороши, так что она, в том нет сомнения, причинит нам много зла. Первое время они натворят чудес, потому что обозлены и поведут войну беспощадно, на это последнее наша добродушная нация не способна и, конечно, будет стараться «не очень вредить». У них все готово для войны, тогда как у нас ничего готового, все надобно везти из Петербурга…»

Через несколько дней Верещагин с проводником-переводчиком уже путешествовал по Японии. Он, в первую очередь, побывал в городах Киото и Токио и, судя по его коротким письмам Лидии Васильевне, на два месяца застрял в небольшом городе Никко, расположенном северней Токио.

Двадцатого сентября Верещагин писал жене из Никко:

«Я начал уже немного работать (здешние храмы очень интересны) и думаю, кое-что напишу. Живу в самой романтической обстановке, в маленьком домике не то лесника, не то садовника близ самих храмов. Крутом водопады, потоки и лес. Криптомерии, те самые, что не принялись в Сухуми у моря, здесь достигают 20 сажен в высоту