Рассчитываем на ваш справедливый суд. Могли привести приговор в исполнение сами, но, являясь гражданами другого государства, по всем международным правилам не считаем это возможным».

Закончив читать, Кольцов спросил у бандитов:

— Надеюсь, всем все понятно?

Бандиты молчали. Может, лихорадочно размышляли, как освободить руки? А дальше что? Тяжелая решетка, которую ни вырвать, ни сломать.

— Молчите. Не поняли? Мы уходим. С вами прощаемся навсегда. Это письмо ровно через три дня будет доставлено старшему адъютанту генерала Врангеля Михаилу Уварову. Полагаю, вас освободят из этого подвала, будут судить и воздадут каждому по заслугам.

Болотов, Красильников и Кольцов направились к выходу из сейфового зала.

Красильников прозвенел ключами, запирая бандитов в подвале. Болотов загасил карбидные лампы.

Бандиты кричали что-то им вслед, звенели наручниками.

На улице стояла красивая ночь с большими, размером с кулак, южными звездами, ярко светила перевернутая вверх рогами турецкая луна.

— Завтра уезжаю в Париж, — сказал Болотов. — Не хочу ночевать в банке.

— И не надо. Парижский уходит в семь утра. А до этого перебудем у Якова Александровича, — Кольцов указал на Слащёва.

Вернемся к письму, которое зачитывал Жихареву и его партнерам по бандитскому ремеслу Кольцов. Там было еще несколько строк, которые Кольцов зачитывать не стал. Вот они:

«Выражаю надежду, что в ближайшее время вы все, кто служил в белой армии, воспользуетесь объявленной Советской властью амнистией. Она относится абсолютно ко всем тем, кто воевал на стороне белых, и клятвенно обещает никогда и никому не припоминать его вину, не мстить.

Исключение: бандитам, грабителям, которые творили зло и на той, и на другой стороне, не руководствуясь политическими мотивами, а лишь алчностью — пощады не будет. Надеемся, такой точки зрения придерживаетесь и вы. Ждем вас на Родине».

И ниже подпись: «Комиссар ВЧК, бывший адъютант генерала Ковалевского Павел Кольцов».

Не все просто оказалось с отплытием домой. Можно было найти какую-нибудь браконьерскую яхту, но это грозило большим риском: охрана советских границ все больше укреплялась. Пароходы из Константинополя в Россию ходили от случая к случаю и лишь после того, как набиралось достаточное количество пассажиров.

Помня о доброте представителя Репатриационной комиссии Колена, Слащёв отправился к нему. Но Колен ничего утешительного ему не сообщил и даже не пообещал. Поток желающих уехать в Россию не иссякал, но и не особенно увеличивался. В ближайшие дни ни один пароход пока туда не планировался.

Слащёв вспомнил, что видел в заливе большой торговый корабль с красным флагом. Колен пообещал все выяснить.

На следующий день он сообщил Слащёву, что корабль действительно направляется в Советскую Россию, но брать на борт пассажиров капитан категорически отказался, ему это было строго-настрого запрещено.

И тогда на переговоры с капитаном «Темрюка» отправился Кольцов. Через несколько часов капитан получил радиограмму: ему предлагалось принять на борт Кольцова и пассажиров, за которых он будет ходатайствовать.

Ко времени отхода корабля из Константинополя на причале залива Золотой Рог собрались, помимо Кольцова, Красильникова и Слащёва, еще три сослуживца генерала, такие же, как и он, отлученные от армии и не нашедшие себя в цивильной жизни на чужбине. Это были генерал Мильковский, полковники Мезерницкий и Гильбиз. Когда Слащёв ночью заехал к Мезерницкому, тот, не задумываясь, сказал:

— Яша! Я согласен! — и, оправдываясь, добавил: — Нет-нет, я не изменник. Я хоть сегодня готов идти в бой за Россию. Но сражаться за Врангеля мне уже что-то расхотелось. По-моему, он уже и сам не верит в свое предприятие. Мне кажется, он сейчас думает только об одном: как сохранить свое лицо. Почему бы и мне не подумать об этом?

Почти сутки они отсыпались.

Тихо, ровно и убаюкивающее работали мощные корабельные двигатели. Пережив нестерпимую жару и крутые штормы Индийского океана, «Темрюк» теперь наслаждался легкой черноморской зыбью и прохладным ветерком. Где-то за кормой осталось веселое лето, а сюда, к Черному морю, незаметно подступала скучная осень.

На корабле, во всех его коридорах и в кубриках пахло терпким цейлонским чаем, к которому примешивался сладкий аромат турецкого табака. Этими товарами были забиты все трюмы. Часть чая успешно продали в Турции, а на вырученные деньги купили табак. Новая Россия училась выгодно торговать.

В пути капитан «Темрюка» получил еще одну радиограмму. Ему предлагали сменить курс и прежде зайти в Севастополь, чтобы оставить там пассажиров.

На следующий день все шестеро стояли возле капитанского мостика и напряженно всматривались вдаль.

Белая гряда возникла внезапно. Поначалу она казалась просто пенистым гребнем дальней волны. Но потом над этой белой кипенью возникли зубцы каких-то строений, высокие шпили церквей и соборов.

— Севастополь! — указал вдаль капитан.

И если раньше мысли о том, что ждет их там, на советском берегу были тревожными, но расплывчатыми, неконкретными, то сейчас каждый из них почувствовал близкое наступление той минуты, когда надо будет отчитаться за все.

Кольцов, вглядываясь вдаль, с беспокойством думал о том, будут ли его встречать, и если будут, то кто. Не ровен час, на берегу возникнет Розалия Землячка, и тогда все может произойти совсем не так, как он рассчитывал. Придется задерживать своих пассажиров в трюмах, а самому мчаться в Особый отдел ВЧК «Черно-Азовморей» к Беляеву и просить у него помощи.

Мильковский, Мезерницкий и Гильбиз были относительно спокойны. Они поверили Слащёву и надеялись, что если уж ему ничего не угрожает, то им — тем более. Но определенный страх заползал и в их смятенные души.

Слащёв тоже уговаривал себя быть спокойным. Он верил Кольцову. И все же чем ближе был берег, тем чаще его посещало одно холодное предчувствие: советская пропаганда сделала много для того, чтобы он прослыл здесь убийцей, кровавым палачом и генералом-вешателем. Стоит крикнуть лишь кому-то одному: «Вот он, генерал-вешатель!», и в следующую минуту его будут бить, топтать, уничтожать. Такие картинки ему не однажды приходилось видеть прежде.

Корабль подходил все ближе к хорошо знакомой Слащёву Графской пристани. Уже стали различимы лица людей. Он вглядывался в них. Бедно одетые женщины, закутанные в толстые платки. Мужчины в картузах, шапках, папахах. Вон один, в лихо заломленной набок папахе, смотрит на корабль. Слащёву показалось, что они даже встретились взглядами.

«Не ты ли первым крикнешь: “Бей палача!”», — подумал Слащёв. Нет, взгляд его направлен куда-то выше. Куда он смотрит?

Слащёв тоже поднял глаза. Над его головой трепетало на легком ветру красное полотнище. И он понял: встречали не их. Встречали корабль, пришедший в порт после долгих странствий. Так было всегда в портовых городах: все население сбегалось в порт, чтобы посмотреть на вернувшихся домой моряков. Кто знает, может быть, это был первый советский корабль, вернувшийся после долгой войны с мирным грузом в мирный порт?