После разговора с великим князем, а затем и генералом Непокойчицким, впечатление о настроениях главной квартиры сложилось у Игнатьева самое безотрадное. Почти от всех главных чинов штаба он слышал одно: «Поскорее заключайте мир, и Бог с ними, с этими болгарами, из-за которых мы полезли в такую даль».

Лишь Иосиф Владимирович Гурко и Михаил Дмитриевич Скобелев составляли исключение. Они и были ближе к войску, одушевлённому желанием идти вперёд и громить турок, мстя последним за поражение в Крымской войне.

Николаю Павловичу же хотелось, во что бы то ни стало, выяснить вопрос о якобы полученной телеграмме государя, посланной после совещания девятого января. Он разыскал князя Чингиза, которого знал с малолетства и который отвечал за телеграф главной квартиры.

— Это ты, мусульманин, всё подстроил, — набросился Игнатьев на опешившего чингизида и пригрозил убить его на месте, если тот не скажет правды.

— Что я, мусульманин, подстроил? — Чёрные глаза казаха выражали изумление.

Уяснив суть претензий своего товарища, Чингиз сознался, что шифрованная телеграмма государя была передана им главнокомандующему девятнадцатого утром, то есть в день подписания перемирия.

Тогда Николай Павлович вернулся к великому князю и заявил ему, что упомянутая телеграмма, позволявшая продолжать наступление до господствующих высот Царьграда, была получена Николаем Николаевичем, хотя и с опозданием, но за несколько часов до подписания перемирия.

— До, а не после, — подчеркнул Игнатьев. — Вот, что главное.

То-то и беда, что слишком поздно, — с раздражением уличённого во лжи и легкомыслии человека огрызнулся главнокомандующий. — Нелидов уже условился о мире, а я дал слово и не мог изменить его.

— Не мог? — вскипел Николай Павлович, почувствовав, как кровь прилила к голове, застучала в висках: всё пошло насмарку! — Не мог?!

— Уже не мог! — прорычал великий князь, ужасно не любивший препирательств и малейшей критики в свой адрес. — Чего ты от нас добиваешься?

— Я? Чего добиваюсь я? — в бессознательном порыве гнева Игнатьев ударил себя кулаком в грудь, и с языка у него сорвалось нелестное для Николая Николаевича признание: — Я хотел удостовериться, что разрешение государя идти вперёд до Константинополя вы получили! оно дошло до вас! это, во-первых. А во-вторых, позвольте доложить, что если бы вы не были великим князем, а простым главнокомандующим, то подверглись бы большой ответственности. И это справедливо. Долг военачальника громить врага, а не останавливать себя переговорами с ним, лукаво ищущим в перемирии своих, нам неизвестных, выгод! Даже не получи вы разрешение царя, вы должны были неудержимо двигаться вперёд, гоня разбитых турок до Босфора! Пока бы они не взмолились! не запросили пощады.

— Я искренне, я пламенно желал войти в Царьград, — начал оправдываться великий князь, — но тут ничего нельзя было поделать: я дал уже слово Намыку и Серверу.

Так как в расчёты Николая Павловича не входило ссориться с великим князем, он позволил себе вежливо заметить.

— Любое необдуманное обещание чрезвычайно легко исправлять. Для этого лишь надо объявить, что изменились обстоятельства. Государь велел идти вперёд ввиду затеянной британцами интриги, а вы — вы только исполнитель царской воли. Вот и всё! Предельно ясно и совершенно необидно для таких опытных людей, как Намык и Сервер-паша. Они ведь понимают, что вы можете действовать самостоятельно только сообразно получаемым от государя инструкциям. И мы достигли бы гораздо большего, чем это скороспелое и оттого безрадостное перемирие.

Разговор вышел нервным, крайне неприятным для обоих, и вполне понятно, что прежнее доверие и личные отношения между великим князем и Игнатьевым были невозвратно, основательно нарушены. Никогда больше великий князь не сближался с тем, кого он перед всеми называл прежде «товарищем своего детства и красным солнышком». Грустно было сознавать, что Николай Николаевич (старший) имя которого долгое время было окружено ореолом славы в памяти южных славян, и который был облечён фельдмаршальской властью начальника Дунайской армии, не в состоянии был реагировать на духовные недуги интригующей камарильи главной квартиры достойным его звания и положения образом: взвешенно, обдуманно, творчески. Эпический блеск русско-турецкой войны был неудачно затушёван личным рыцарством и неуместными амбициями.

После тягостного разговора и проведённого дознания Николай Павлович долго не мог успокоиться. Он почувствовал себя человеком, оказавшимся в том месте, откуда бежал, сломя голову. В глухом и мрачном подземелье, где его вот-вот должны были казнить. Отрубить голову или повесить. А ещё он сравнивал себя с той жёлтой обезьяной, у которой выедают мозг. Лучше бы он был убит шальною пулею под Плевной, сорвался с крутизны, расшибся насмерть, чем мучился теперь сознанием того, что с ним сыграли злую шутку: послали на переговоры с турками, и объявили перемирие.

— На то и обмылок, чтобы из рук выскальзывать, — проговорил Александр Константинович Базили, узнав о том, что перемирие подписано и что Стамбул теперь неуязвим.

— Заставь дурака Богу молиться! — ругал Игнатьев великого князя и не находил себе места. Чем ближе он был к цели, тем больше она отдалялась. На душе было гадко и скверно, словно в судьбе наступил перелом с весьма неутешительным финалом. Явственно, мучительно казалось, что от верной русской дипломатии скоро останутся одни сургучные печати на истлевших зашнурованных депешах. Малодушие высшего света не могла не сказаться на мировоззрении государя и его брата.

Утром Игнатьев рассказал великому князю о дорожном происшествии, случившемся с ним на перевале.

— Ни о чём я так не сожалею, как о ящике с полномочием и орденом св. Александра Невского, — сказал Николай Павлович. Он сожалел, конечно, об утрате, но более кручинился о том, что его заветные мечты безжалостно развеяны реальностью.

Великий князь, державший себя после проведённого Игнатьевым дознания с видом проштрафившегося унтер-офицера, представшего перед военно-полевым судом, искоса взглянул на визави и, убедившись, что тот смотрит на своё колено, видимо, ушибленное при падении, вызвал к себе лейб-гвардии казачьего полка штабс-ротмистра Лесковского. Объяснив суть вызова, он командировал его «для доставления личных вещей графа Игнатьева, оставшихся в овраге близ деревни Шипки».

Лесковский лихо козырнул и поспешил исполнять поручение.

Николай Павлович поблагодарил главнокомандующего за отзывчивость и ответил на его вопросы, касавшиеся будущих переговоров с турками.

— Ничего нового я вам не сообщу, но в моих инструкциях есть три пункта, которые надо всячески отстаивать при подписании сепаратного мира:

— Первое, — сказал Игнатьев и прижал левый мизинец, — Болгария должна стать не автономной провинцией, а вассальным государством. Поэтому в ней вовсе не должно быть турецких войск, а, следовательно, и крепость Шумла, от которой наследник цесаревич вынужден был отступить по приказу вашего высочества, должна быть от них очищена. Второе, — безымянный палец прижался к мизинцу, — часть дани, которую вассальная Болгария обязана платить султану, должна быть, в течение тридцати восьми лет, уплачиваема нам.