— А в наши дни так и опасным для России, — отозвался Юрий Николаевич.

— Политика Англии, напоминает избалованную мужским вниманием женщину, — стал развивать свою мысль Николай Павлович.

— В каком роде? — спросил Щербачёв.

— А в таком, что у женщины, в которую часто влюбляются и добиваются её расположения, вырабатывается понукающий тон, частенько довольно вульгарный.

Оскорбительная наглость английского правительства, пославшего свою эскадру в Мраморное море, поражала Игнатьева так же, как в своё время выводило его из себя зловоние Стамбула, когда в Босфоре начинала пребывать вода. В такую пору городские нечистоты готовы были выплеснуться наружу, а зачастую и выплёскивались, растекаясь по улицам, как это случалось, когда задувал противный азиатский ветер. Да и на головы прохожих выливалось содержимое помойных вёдер и ночных горшков, чаще всего по утрам, как раз перед намазом. Особенно этим грешили азиатские кварталы, соревнуясь с греческими и отставая от еврейских, в которых, правда, оседало много беспардонной голи. И всё это свершалось под выкрики разносчиков воды, возгласы муэдзинов и благозвучное молитвенное пение иудейского кантора в древней стамбульской синагоге с высеченным на её фронтоне семисвечником.

Тридцать первого января в четыре часа пополудни в Андрианополь прибыл турецкий уполномоченный Савфет-паша, бывший министр иностранных дел Порты, вместе с Игнатьевым председательствовавший на конференции в Константинополе два года назад. С того времени он сильно сдал: щёки обвисли, усы поседели, речь стала вялой. От его былой вальяжности осталась только полнота и плавность жестов. В глазах сквозила неуверенность. Он, видимо, боялся, что не сумеет противостоять деловой хватке Николая Павловича, и не справится со своей ролью. И это его угнетало. Поскольку они давно были в приятельских отношениях, то Игнатьев, желая оказать внимание униженному сановнику, в память прежних добрых отношений не захотел придерживаться строгих правил этикета. Чтобы вывести старика из подавленного состояния, он на следующее утро предупредил его визит и сам наведался к нему. Савфет-паша был тронут дружеским вниманием Игнатьева, передал ему кучу приветствий из Стамбула и льстиво намекнул, что Константинополь без русского посла, что старый павлин без хвоста. Николай Павлович в свою очередь передал ему привет от Екатерины Леонидовны, поклон от румынского посланника в Петербурге князя Гики, с которым Савфет-паша был хорошо знаком, а затем представил турецкого уполномоченного великому князю Николаю Николаевичу. Только после этого Савфет-паша сделал официальный визит к русскому уполномоченному графу Игнатьеву и самым простодушным образом заметил, что он не понимает практического значения переговоров, если их решения могут быть изменены другими державами во время конференции. При этом он смущённо ёрзал на стуле, прикрывая руками колени, словно на нём были не французские брюки со штрипками, а ветхие портки, найденные на помойке.

— Что касается специально Порты, то она колеблется ныне сделать какие-либо уступки из опасения, что, чем больше будет уступлено теперь, тем больше возбудится ревность великих держав. А если это так, то Порта вынуждена будет расплачиваться со всеми за свою нынешнюю сговорчивость, — сказал Савфет-паша, убедившись в дружеском расположении к нему Игнатьева, который всё это предвидел, и считал, что князь Горчаков бессознательно играл на руку Англии, и Австро-Венгрии, с первого слова согласившись на созыв конференции. Светлейший явно полагал совместить полезное с приятным: своё традиционное пребывание в Баден-Бадене с серьёзными обязанностями канцлера России. По-видимому, он надеялся, что вне столиц великих держав, председательство на конференции будет предложено ему.

Слушая доводы Савфета-паши, Николай Павлович не мог не отметить про себя, с какою чисто восточною находчивостью бывший министр иностранных дел Порты сумел построить остроумную защиту интересов Турции на явной бесполезности переговоров, заранее обречённых на выбраковку мирных соглашений представителями крупных европейских государств. «Это действительный абсурд, навязанный мне царём и Горчаковым, — с досадою думал Игнатьев, не делая пока никаких попыток изменить точку зрения Савфета-паши, — абсурд, обнажающий основной порок нашей политики: левой рукой уничтожать то, что сделано правой. Впрочем, чему удивляться? В России издревле сложилось так, что истинно гениальное всегда тормозилось, топилось, дискредитировалось в глазах всего мира, а те, кого впоследствии именовали великими творцами, устранялись от дел. Как ни суди, а сановные временщики не выносят высоты неба, размаха и простора поднебесья; им нужен потолок над головой. И чем он ниже, тем лучше: тогда ничего не надо брать на свою ответственность, нужно лишь изображать неустанную деятельность и заниматься мышиной вознёй».

Вот при такой абсурдной ситуации Николай Павлович и приступил к переговорам. Он снова должен был исправлять ошибки, совершённые другими, и решать нелёгкую задачу, сложную и неблагодарную, в то время, когда главная квартира, ссылаясь на усталость войск, рвалась домой.

Цель переговоров была по-прежнему ясна, но на пути к ней возникло несколько препон, своеобразных барьеров; к сожалению, нисколько не похожих на те, что Игнатьеву приходилось преодолевать верхом на лошади во время царских смотров и манёвров. И первой серьёзной препоной оказывалось то, что демаркационная линия остановила русские войска в двух переходах от столицы османской империи, а это значит, что ключи от Стамбула останутся пока в руках султана.

— Я лично не намерен давать турецкому правительству водить себя за нос, — сказал Игнатьев великому князю, когда тот поинтересовался настроем нового турецкого уполномоченного и примерной датой окончания переговоров. — А что касается Савфета-паши, смею уверить ваше высочество, что никто лучше меня его не знает и не чувствует. Будь мы сейчас в Галлиполи, всё бы прошло без сучка и задоринки, по заранее намеченному плану, а так, — он недовольно скривил губы и рассерженно сказал, что старик ещё попортит ему кровь, вытянет душу. — В переговорах важно не то, что кто-то кого-то словесно подомнёт, сграбастает и бросит на лопатки. Силён не тот, кто повалил, а тот, кто вывернулся. Савфета я нисколько не страшусь, я его знаю, как облупленного, а вот переломить упрямство Порты и Абдул-Хамида будет сложно. Тем более теперь, когда у нас нет ни осадных пушек, ни боеприпасов. Но, повторяю, стоит нам занять господствующие высоты над Босфором и начать бомбардировку турецких кварталов, как ключи от Стамбула в тот же вечер будут меня в руках. Мне доподлинно известно о панике и беспорядках, царящих в османской столице, давно скатившейся к анархии. Мои агенты сообщают об умонастроении османов: они оплакивают свою участь. «С нами всё будет покончено, — говорят они друг другу, — и с нашим городом тоже. Русские всё уничтожат, если мы не признаем их силу и сами не отдадим им ключи от столицы».

Второго февраля русская военная разведка сообщила, что британское правительство приказало своему флоту пройти Дарданеллы и войти в Босфор.

— Тогда и мы войдём в Стамбул, — сказал Игнатьев, понимая, что Англия решила круто изменить политику Европы по отношению к Турции, вставая на её защиту. Не зря ему всю ночь снился клубок военно-политических интриг. — Россия обязана поддерживать высокое давление в котлах своей внешней политики.