Турецких уполномоченных всё ещё не было, и Николай Павлович, тяготясь своим вынужденным бездельем в Андрианополе, а так же сознавая, что потеря времени крайне невыгодна России, заговорил с великим князем о передвижке войск к Босфору, чтобы он снова стал хозяином положения.

— Да и солдаты пусть посмотрят на Царьград, помолятся в виду святой Софии.

Николай Николаевич сказал, что он не может на это решиться.

— Опасаюсь навредить брату, поссорить его с королевой Викторией, — чистосердечно признался он. — Боюсь новой войны. Войска устали, износились до лохмотьев. Да и то сказать, сначала Плевна пила кровь, затем Балканы. Орудийный состав батарей крайне слаб, нет мощной артиллерии, а парки вообще так поотстали, что прежде трёх недель армию вперёд не двинуть. Да и дороги… совершенно непролазны, — он вздохнул и повёл головой. — Тут не то, что до Царьграда, до демаркационной линии бы дотащиться. Да и к чему это движение сейчас?

Николай Павлович кивнул, мол, да, время ушло. Помолчав, он вновь заговорил.

— Горько сознавать, когда великие державы, подобно мелким отщепенцам, становятся на путь террора. Складывается впечатление, что в заговор против России включились все европейские страны, а если и не все, то большинство. Вот почему я предпочёл бы вести переговоры в Буюк-Дере. Мир, заключённый при нынешней обстановке, не внушает мне никакой уверенности. А расположившись в посольстве, находясь в постоянном общении с Портой и дипломатическим корпусом, я сумел бы взять инициативу в свои руки, показывая туркам на высоты, занятые нашими войсками.

Он даже хотел отказаться от ведения переговоров в Андрианополе, но встретился со своим другом по Пажескому корпусу, генерал-лейтенантом Павлом Шуваловым, командовавшим гвардейским корпусом, и тот убедил, что войска действительно устали.

— Солдаты нуждаются в отдыхе. Рисковать на неудачу под стенами Константинополя сейчас никак нельзя. Пора домой.

Великий князь хотел часть своего войска оправить в Одессу из Буюк-Дере морским путём, но турки не дали согласия на вход наших транспортов в Босфор. Да и командующий черноморскими портами генерал-адъютант Аркас прислал из Николаева неутешительную телеграмму, сообщая, что самые большие наши пароходы находятся в Англии и смогут прибыть в Чёрное море не раньше, чем через три недели после получения приказа. Всё рушилось и ничего не получалось! Мир, заключённый не вовремя и не по воле победителя, сразу подорвал престиж России, омрачил её воинскую славу и лёг тяжким гнётом на плечи русского солдата.

А журналисты заходились от восторга, расписывая «рыцарство» главнокомандующего, его мужество и миролюбие.

Тогда Игнатьев надоумил великого князя известить верховного везира телеграммой о приезде уполномоченного России для начала мирных переговоров и потребовать присылки турецких представителей в Андрианополь.

Порта молчала.

Николай Павлович предложил отправить в Константинополь первого драгомана посольства Михаила Константиновича Ону. Необходимо было решить на месте ряд вопросов, незатронутых в Андрианополе: о снятии блокады с наших черноморских портов, о восстановлении почтовых и телеграфных сообщений между Одессой и Стамбулом. А ещё Михаилу Константиновичу было поручено разъяснить туркам, что единственная цель России «воспрепятствовать иностранным флотам входить в Босфор, служащий входной дверью в наш дом», иначе, если англичане войдут, мы займём Стамбул.

С большим тактом и осторожностью Ону выполнил данное ему поручение, и, послав из Константинополя подробный отчёт о своих переговорах с турками, вернулся в Андрианополь.

— Ну, как там? — приступил к нему с расспросами Игнатьев и крепко сцепил руки в ожидании ответа.

— Судя по отзыву тех, с кем я говорил, наши войска будут приняты в Стамбуле если не с удовольствием, то с хладнокровной покорностью судьбе даже со стороны мусульманского населения города.

— А газеты? Что пишет турецкая пресса?

— Рассуждают о вводе русских войск, как о самом естественном последствии войны. Даже обсуждают, какие казармы будут предоставлены русским войскам.

— И какие же? — осведомился Николай Павлович, очень ценивший подробности.

— Указывают на большие казармы Дауд-паши и Рализ-Чефтлик, — подумав, ответил Ону. Человек умный, добрый, исполнительный.

— Это уже интересно, — бодрым голосом проговорил Игнатьев, — вполне возможно, мы ещё войдём в Царьград. — Он заложил руки за спину, немного походил по комнате, в которой принимал своих гостей и сослуживцев, и велел Михаилу Константиновичу снова отправиться в Константинополь.

— Проследите там за Перой, за англичанами особенно. У меня сложилось впечатление, что её величеству королеве Виктории, как и всякой другой женщине, надо, чтобы с ней играли в поддавки, как играют с малыми детьми, доставляя им радость.

Вместе с Ону был отправлен офицер Генерального штаба князь Михаил Алексеевич Кантакузен, которому приказано было осмотреть казармы и, в случае ввода и размещения наших войск, обеззаразить их.

— Вероломство и коварство турок всем известно, — предупредил военного разведчика Николай Павлович и тут же сделал оговорку: — Но известно так давно, что мы об этом совсем позабыли.

Во время своего пребывания в Пере, Михаил Константинович Ону удостоверился в лихорадочно-враждебной нам деятельности английского посла Лайярда, и, как это ни странно, его изумила открытая неприязнь, и даже ненависть, проявляемая к России, австро-венгерского посла графа Зичи, у которого с Игнатьевым были прежде дружественные отношения. По словам Ону, австро-венгерский посол дошёл до того, что требовал у Порты пропуска через Дарданеллы двух австрийских броненосцев, которые должны были присоединиться к английской эскадре.

«Венский кабинет столько же, сколько и лондонский, — сообщал Михаил Константинович в своём шифрованном послании, — убеждает турок не вступать с нами ни в какие непосредственные соглашения и не принимать наших условий. На что турки, по словам верховного везира Ахмет-Вефика-паши, отвечают графу Зичи и его секретарям открытым текстом: «Мы уже не в состоянии вести войну. Если вы имеете счёты с Россией, сводите их с нею непосредственно, а от нас отстаньте! Отвяжитесь».

Игнатьев читал донесения своего первого драгомана и невольно говорил себе: « Всё так, по-другому и быть не могло; дипломатия Австрии сходна с бабьей хитростью: «Мужу всей жо… не показывай! Ему и половинки хватит»». С самого начала герцеговинского восстания Николай Павлович не переставал доказывать лживость и двуличие венского кабинета. Он постоянно выявлял признаки его враждебности на Балканском полуострове, указывал на них неоднократно, но в Петербурге не вняли предостережениям Игнатьева, и предпочли собственными руками разрушить созданное им положение на берегах Босфора. Александр II отмахнулся от Абдул-Азиса с его сердечным отношением к России, как от назойливой мухи, променяв добрососедство с Турцией на иллюзию союза с Австро-Венгрией. Исходя из всего этого, Николай Павлович прекрасно понимал, что, как бы турки ни отбрыкивались от англичан и швабов, интриги политиков заставят Порту всеми силами противиться нашим условиям мира. Франц-Иосиф I вставал рано, но он никуда не спешил. Время покапризничать у него было. Империя Габсбургов, компаньонка и опекунша России по Тройственному союзу, трогательно заботившаяся о её благополучии, и громогласно объявившая себя единственной опорой, преданной подругой в их «сестринском» альянсе, «верная до гроба» Австро-Венгрия вдруг повела себя с такой ужасною холодностью, будто двуглавый российский орёл взял да и капнул извёсткой на горностаевую мантию Франца-Иосифа I, и без того довольно ветхую, поеденную молью.