Ты все помнишь, просто достигаешь точки, где тебя уже не волнует, будет ли больно. Все лучше, чем быть беременной хоть минутой дольше.

Я достигла этой точки примерно за две недели до назначенного срока. Дата наступила и… прошла. Спустя неделю я была в состоянии непрерывной истерии, если можно быть одновременно истеричной и вялой.

Фрэнку было физически комфортней, чем мне, но он тоже издергался. Мы оба были в ужасе не только из-за родов, но и из-за того, что будет после них. Фрэнк есть Фрэнк, от агрессии он становился тихим, замыкался в себе. Там он мог контролировать происходящее, а все внешнее просто не впускал.

Но я была не в том состоянии, чтобы уважать чужие границы, и когда жизнерадостный акушер сообщил мне, что моя шейка матки вообще не раскрылась и «это может продлиться несколько дней, возможно, еще неделю», я от отчаяния шумно разрыдалась прямо там.

Пытаясь меня успокоить, дома Фрэнк стал растирать мне ноги. Потом спину, шею, плечи – все, к чему я позволяла прикасаться. Постепенно я смирилась и лежала смирно, позволяя ему трогать меня. И… нам обоим было очень страшно, мы нуждались в утешении, но у нас не было слов, которые могли бы подарить его.

И он занялся со мной любовью, медленно и нежно, и мы заснули в объятиях друг друга. Я в панике пробудилась несколько часов спустя, потому что отошли воды.

– Клэр! – Кажется, Джейми несколько раз звал меня по имени, но я так погрузилась в воспоминания, что забыла, где нахожусь.

– Что? – Я резко обернулась, сердце тревожно забилось. – Что-то случилось?

– Нет, еще нет. – Он окинул меня оценивающим взглядом, изогнув бровь, затем встал и подошел.

– С тобой все хорошо, саксоночка?

– Да. Я… просто задумалась.

– Да, я видел, – сказал он сухо. Он замялся, а затем, когда до нас донесся особенно громкий стон, коснулся моего локтя.

– Тебе страшно? – мягко спросил он. – Что ты сама можешь быть беременна?

– Нет, – ответила я и отчетливо услышала в своем голосе горечь, которая не скрылась и от него. – Я знаю, что не беременна. – Я посмотрела на него. От непролитых слез его лицо казалось размытым. – Мне грустно, что я не беременна… что уже никогда не буду беременной.

Я сморгнула и увидела на его лице те же эмоции, что и у меня – облегчение и сожаление, смешанные в такой пропорции, что невозможно было сказать, какая сильнее. Он обнял меня, и я прижалась лбом к его груди, думая о том, какое же это утешение знать, что и у меня есть компания на этой скале.

Некоторое время мы просто молча стояли, размеренно дыша. Потом характер звуков в хирургической вдруг изменился. Оттуда донесся краткий удивленный вскрик, а следом более эмоциональное восклицание на французском, на пол тяжело приземлились ноги, а затем раздался недвусмысленный звук отошедших околоплодных вод.

* * *

Роды продвигались быстро. Меньше чем через час показалось покрытое черным пушком темя.

– Волос у него хватает, – сообщила я, смягчая промежность маслом. – Осторожней, не тужься слишком сильно! Пока рано, – я обхватила головку. – И у него очень большая голова.

– Вот так новость, а я и не знала, – сказала Марсали, она покраснела и тяжело дышала. – Спасибо, что сказала.

Я едва успела рассмеяться, как головка аккуратно скользнула мне в руки, лицом вниз. Пуповина обвивалась вокруг шеи, но, слава богу, не туго. Я продела под нее палец и скинула петлю. Прежде чем я открыла рот, чтобы сказать «тужься!», Марсали сделала какой-то невероятно глубокий вдох и выстрелила младенца в мой живот, словно пушечное ядро.

У меня в руках будто оказался смазанный жиром поросенок, и я лихорадочно вертела его в руках, пытаясь повернуть малыша головой вверх и понять, дышит ли он или она.

Тем временем Мальва и миссис Баг взволнованно восклицали рядом, из кухни послышался топот бегущих ног.

Я нашла лицо малютки, быстро очистила нос и рот, вдула немного воздуха ему в легкие, щелкнула пальцем по подошве одной ноги. Нога дернулась в рефлексе, и он широко раскрыл рот в отчаянном вопле.

– Bon soir, Monsieur L’Oeuf, – сказала я, поспешно проверяя, действительно ли это месье.

– Monsieur? – Лицо Фергуса расплылось в широкой улыбке.

– Monsieur, – подтвердила я и, быстро закутав ребенка во фланель, сунула его в руки отцу, сосредоточившись на перевязывании и обрезании пуповины. Потом я вернулась к Марсали.

Мать, к счастью, была в порядке. Изнуренная и взмокшая, она улыбалась так же широко, как ее муж. И так было со всеми в комнате. Пол был грязным, постель мокрой, а воздух насыщен плодородными запахами рождения, но в общем радостном оживлении этого никто не замечал.

Я массировала живот Марсали, стимулируя сокращения матки, миссис Баг тем временем принесла ей огромную кружку пива.

– С ним все в порядке? – спросила она, приходя в себя после утоления жажды. – Правда все в порядке?

– Ну, у него две руки, две ноги и голова, – сказала я. – Сосчитать пальцы на руках и ногах не успела.

Фергус положил ребенка на стол к Марсали.

– Посмотри сама, ma cher, – сказал он. Он откинул пеленку, моргнул, затем нахмурился и склонился ближе.

Йен и Джейми прекратили разговаривать, заметив его реакцию.

– Что-то неладно? – спросил Йен, подходя ближе.

В комнате внезапно повисла тишина. Мальва недоуменно переводила взгляд с одного лица на другое.

– Maman?

В дверях, сонно покачиваясь, стоял Герман.

– Он здесь? C’est monsieur?

Не дожидаясь ответа, он поплелся вперед, оперся на окровавленную постель и, разинув рот, уставился на новорожденного брата.

– Выглядит забавным, – сказал Герман и слегка сдвинул брови. – Что это с ним?

Фергус стоял, обратившись в камень, как и все мы. Очнувшись, он посмотрел на Германа, перевел взгляд на младенца, потом снова на своего первенца.

– Il est un nain, – сказал он почти небрежно. Он сильно сжал плечо Германа, так что мальчик изумленно вскрикнул, затем резко повернулся на каблуках и вышел. Я услышала звук открывшейся входной двери, и холодный сквозняк пронесся по холлу в комнату.

Il est un nain. Карлик.

Фергус не закрыл дверь, и ветер задул свечи, оставив нас в полутьме, освещаемой лишь всполохами от жаровни.

Маленький Анри-Кристиан появился на свет совершенно здоровым, просто оказался карликом. Впрочем, он был слегка желтушным, со слабым золотистым отливом на коже, который придавал его круглым щечкам нежный румянец, что делало их похожими на лепестки нарцисса. Вместе с пятнышком черных волос на макушке он вполне мог сойти за китайчонка, если бы не огромные круглые голубые глаза.