К пяти часам они вернулись домой отдохнуть. Леони нашла Изольду лежащей на кушетке у окна с видом на сад бульвара Барбе. Сердце у нее упало, когда она поняла, что Изольда не собирается с ними смотреть фейерверк.

Леони промолчала в надежде, что ошиблась, но когда подошло время вечернего зрелища, Изольда объявила, что слишком слаба, чтобы толкаться в толпе. Луи-Анатоль не был разочарован, потому что и не ждал, что мать пойдет с ними. Зато Леони поймала себя на несвойственном ей раздражении: неужели даже по такому случаю Изольда ради сына не может сделать над собой усилия?

Оставив Мариету прислуживать хозяйке, Леони и Луи-Анатоль вышли на улицу с Паскалем.

Зрелище было заказано и оплачено местным промышленником мсье Сабатье, изобретателем аперитива Л'Ор-Кина и ликера «Мишлен», известного как «ликер Ренна». Это был первый опыт, но обещали, что если зрелище пройдет с успехом, то на будущий год устроят такое же, только больше и лучше. Присутствие Сабатье чувствовалось повсюду: в листовках, которые Луи-Анатоль сжимал в кулачках, в сувенирах на лотках и в афишах на стенах.

С наступлением сумерек толпа начала скапливаться на правом берегу Од, в квартале Триваль, глазея на реставрированные бастионы крепости. Дети, садовники и служанки из больших домов, продавщицы и мальчишки-посыльные толпились вокруг церкви Сен-Жимер, в которой Леони когда-то пряталась от грозы с Виктором Константом. Она отогнала от себя воспоминание.

На левом берегу люди собирались у госпиталя, занимая каждую приступку и зацепку для рук. Дети влезали на стену у капеллы Сен-Винсент-де-Поль. Из Бастиды сходились к Порт де Якобинс и выстраивались вдоль берега. Никто толком не знал, чего ждать.

— Полезай-ка наверх, Пишон, — сказал Паскаль, вскидывая Луи-Анатоля себе на плечи.

Леони с Паскалем и Луи-Анатолем заняли место на Старом мосту, втиснувшись в одну из островерхих сквозных ниш. Леони громко шепнула на ухо Луи-Анатолю, словно поделившись большим секретом, что сам епископ Каркассонский, говорят, вышел из своего дворца, чтобы полюбоваться на торжество в честь Французской республики.

Когда совсем стемнело, посетители соседних ресторанов потянулись к Старому мосту. В толпе началась давка. Леони подняла голову к племяннику, опасаясь, что ему уже хочется домой и что шум и запах пороха напугают его, но с радостью увидела на лице мальчика ту же напряженную сосредоточенность, какая появлялась на лице Ашиля, когда тот садился за пианино, обдумывая новую композицию.

Леони улыбнулась. Ей все чаще удавалось радоваться воспоминаниям, побеждая всеохватное чувство потери.

В эту минуту началось представление. Средневековые стены озарились яростными оранжевыми и красными огнями, валил разноцветный дым. Ракеты взлетали в ночное небо и взрывались. Облака едкого дыма скатились с холма к реке и через нее. У зрителей защипало глаза, но великолепие зрелища вполне возмещало это неудобство. Темно-синее небо озарялось то лиловым, то зеленым, белым и красным фейерверком, а цитадель была окутана пламенем и ослепительным светом.

Маленькая потная ручонка Луи-Анатоля протянулась к плечу Леони. Она накрыла ее своей. Быть может, это новое начало? Быть может, горе, которое так долго, слишком долго, омрачало ее жизнь, ослабит хватку и позволит подумать о светлом будущем?

— Будущем… — сказала она чуть слышно, вспомнив Анатоля.

Его сын услышал ее слова.

— В будущем, тетя Леони, — подхватил он и, помолчав, добавил: — Если я буду хорошо себя вести, мы сюда приедем на будущий год?

Когда зрелище закончилось и толпа рассеялась, Паскаль на руках отнес сонного мальчика в гостиницу.

Леони уложила его в постель, пообещала, что это приключение не последнее, поцеловала его на ночь и вышла, как всегда оставив горящую свечу, чтобы отгонять ночных чудовищ, призраков и злых духов. Все тело у нее ныло от усталости, вызванной волнениями дня и воспоминаниями. Весь день ее память терзали мысли о брате и чувство вины за то, что она привела к ним Константа.

Чтобы наверняка уснуть, Леони приготовила снотворную пилюлю, посмотрела, как белый порошок растворяется в бокале с горячим бренди, медленно выпила, забралась в постель и погрузилась в глубокий сон без сновидений.

Туманный рассвет коснулся воды Од, в бледном утреннем свете мир снова обрел форму.

Берега реки, набережные и мостовые Бастиды были засыпаны бумажками и листовками. Обломок самшитовой трости, несколько листков с нотами, затоптанных ногами толпы, потерянная хозяином шапка. И повсюду — реклама мсье Сабатье.

Воды реки были гладкими как зеркало и почти неподвижными в рассветной тишине. Старый лодочник Баптистин Крос, известный всему Каркассону как Тисту, направлял свою громоздкую плоскодонную баржу к Пашеройской плотине. Здесь, выше по течению, почти не было следов всенародного праздника. Ни оболочек от ракет, ни листовок и афиш, ни висящего в воздухе запаха пороха и горелой бумаги. Его спокойный взгляд был устремлен в лиловое небо на севере, над Монтань-Нуар, понемногу окрашивавшееся красками дня.

Шест, которым Тисту толкал баржу, за что-то зацепился. Он нагнулся посмотреть, что там такое, ловко сохраняя привычное равновесие.

Это был труп. Старый лодочник медленно развернул баржу. Вода плескалась у самых бортов, но не переливалась внутрь. Он застыл, прислушиваясь. Проволока паромной переправы, тянувшаяся над его головой с берега на берег, как будто пела в тишине раннего утра, еще не нарушенной даже шепотом ветра.

Воткнув шест глубоко в речной ил, чтобы закрепить лодку, Тисту встал на колени и заглянул в воду. Сквозь прозрачную зелень он различил очертания женского тела, лежавшего у самой поверхности вниз лицом. Тисту был рад этому. Стеклянные мертвые глаза утопленников надолго застревали в памяти, как и посиневшие губы и удивление на желтом разбухшем лице. «Не долго пролежала в воде», — подумал Тисту. Тело еще не успело разбухнуть.

Женщина выглядела на удивление спокойной, ее длинные светлые волосы колебались в струе течения, как водоросли. Тугодума Тисту зачаровало их равномерное движение. Спина у нее была выгнута дугой, руки и ноги изящно свисали вниз, словно она была чем-то привязана к речному дну.

— Опять самоубийца, — пробормотал он. Упершись коленями в борт, Тисту подался вперед и перегнулся к воде. Протянул руку и сжал в кулаке серую ткань платья женщины. Дорогая материя — это чувствовалось сразу, даже сквозь нанесенный рекой ил. Он потянул. Лодка опасно качнулась, но Тисту проделывал это далеко не в первый раз и знал, что она не перевернется. Вздохнув поглубже, он снова потянул, для надежности уцепив платье за ворот.

— Раз, два, три, взяли! — приговаривал он, перетаскивая тело через борт и сваливая его, как пойманную рыбу, на мокрое дно лодки.

Тисту утер лоб концом шарфа и перевернул шапочку эмблемой предприятия к затылку. Рука сама собой согнулась и перекрестила грудь. Машинальное движение, не требующее веры.

Он перевернул труп. Женщина, уже не молоденькая, но еще красивая. Серые глаза ее были открыты, прическа в воде растрепалась, но она, конечно, из благородных. Белые руки без мозолей, не то что у тех, кому приходится работать, чтобы жить.