— Ладно, дай тогда, что может быть интересно, — соглашаюсь я. — Что выдержу.

Сын, однако, упорно не хочет раскрываться в своих музыкальных пристрастиях.

— Хочешь что-нибудь из классики? У меня тут, — хлопает он по карману, где у него бугрится плеер, — и классики полно вогнано.

Из классики? — задаю я себе недоуменный вопрос. Как-то не настроен я сейчас вообще что-либо слушать, я просто хотел засунуть свой нос в жизнь сына чуток поглубже. Но отказываться от его предложения было бы, как говорится, политически неверно.

— «Полет шмеля» Римского-Корсакова есть? — спрашиваю я в уверенности, что, разумеется, нет.

— Есть и Римский твой Корскаков, — отвечает сын, вытаскивая плеер из кармана. Гоняет по дисплею строчки содержания и, сняв наушники с шеи, подает их мне. — Надевай. Вот эту кнопку, когда наденешь, нажмешь.

В плотно закрывших уши и наглухо отрезавших от звуков окружающего мира наушниках я ощущаю себя кем-то вроде космонавта, готовящегося к выходу в космос. Таких наушников, а тем паче таких вещиц, как плеер, в моей юности не было и в помине. А для его поколения погрузить себя в этот отрезанный мир и плыть в его невесомости — повседневность, обыденность, естественная жизненная атрибутика.

Я нажимаю указанную кнопку — и выплываю в космос. Но Бог ты мой, что такое? Это что, полет шмеля? Я же помню тот басовитый, жгуче-тяжелый лёт играющего всеми цветами радуги живого мохнатого снаряда, это был звук бомбардировщика, несущего в своем чреве грозный, убийственный груз. А тут — писк. Скрипки не ревут, они зудят. Это надоедливый, невыносимый звон комара, от которого хочется скорее избавиться, прихлопнув его.

Я торопливо стаскиваю с себя наушники и передаю их сыну.

— Послушай, — прошу я его, — что это они так свербят? Скрипки. Или это такие наушники, срезают басы?

Сын надевает наушники, слушает немного и, сняв их, снова протягивает мне.

— Да нет, — говорит он. — Очень хороший звук идет. Чистый. Это отличные наушники, у них адекватная передача. Все как есть в живом виде.

Не надевая наушников, я прикладываю к уху одно из слуховых блюдец. Рой скрипок исходит комариным зудящим звоном, если адекватная передача — какой это полет шмеля?

— Это какой-то полет комара, а не шмеля, — отнимая блюдце наушника от уха, говорю я. — Писк, а не гуд.

Сын забирает у меня наушники, так же, как я, прикладывает к уху одно из блюдец, слушает, и лицо его озаряется счастливой улыбкой открытия.

— Так ведь князь же Гвидон у Пушкина в комара превратился. Комар у Римского-Корсакова и летит. А название дали «Полет шмеля». «Полет комара» не звучало бы.

Налетевший ветер взъерошивает на пруду перед нами воду, по ней бежит мелкая плещущая рябь. Утки, будто по команде, снова дружно взлетают в воздух, вывесив в нем на десяток секунд хлопающий брезент, и перелетают на другой пруд. Потрясенным взглядом провожаю я их. Так то был полет комара?! Не шмеля, как я полагал всю жизнь, — комара!

Автобус показался из-за поворота, и Лёнчик ступил к сыну прощаться:

— Дорога тобой ко мне проложена — жду в любое время дня и ночи. Только желательно все же перед этим созваниваться. Зачем телефон существует?

— А вот позвонил бы по телефону — ты в аэропорту, и не приехал бы, — с улыбкой каверзности сказал сын.

Ну весь в меня, будто я произнес, подумалось Лёнчику.

— Это было бы неправильно, — ответил он.

Сын убрал с лица свою подначивающую улыбку.

— Если, пап, ты не против, я бы хотел почаще приезжать к тебе.

— Вот это правильно, — резюмировал Лёнчик.

Он потянулся к сыну и обнял его. Теперь, при прощании, он полагал, в этом не будет никакого подобострастия. Теперь это будет истинно по-отцовски.

И сын ждал его объятия. Тотчас ответно подался к нему, и автобус уже подкатил, растворил двери, а он все стоял и не хотел отрываться от Лёнчика.

— Иди, — отстраняясь, понукнул его Лёнчик.

Сын вскочил в сходящиеся двери и, сколько потом Лёнчик мог видеть, стоял в автобусе у заднего окна и махал рукой. Лёнчик махал ему тоже.

Автобус превратился в почтовую марку, на которой уже нельзя было разобрать рисунка, Лёнчик опустил руку и двинулся наконец домой. Идти к дому можно было просто по дороге, можно через пруды, и он предпочел через них: отныне пруды были связаны со счастьем встречи с его младшим. Правда, и с тем потрясением, которым опять-таки обязан сыну: вон чей на самом деле полет описал смычками скрипок Римский-Корсаков — комара!

На скате берега неподалеку от их с сыном места лежали теперь трое бомжей. Лёнчик остановился около них, сунул руку в пакет и вытащил оттуда бутылку вина, которую купил отпраздновать с сыном его аттестат.

— Пьете? — спросил он.

— А чё же. Почему нет? Как все! — проговорили вразнобой бомжи.

— Вот вам тогда. — Лёнчик наклонился, поставил бутылку на землю.

— Чтоб нам всегда так жить! — радостно воскликнул один из бомжей. Быстро прополз на коленках до бутылки и схватил ее. — С нами будешь? Поделим по-честному.

В кадык Лёнчику горячо и сильно ударило, обломило дыхание.

— Молиться умеете? — спросил он, подождав, когда горло слегка отпустит.

— Молиться? — почти хором переспросили все трое. И заотвечали: — Христиане. Православные все. Конечно. «Отче наш, иже еси…» Всегда молимся.

— Помолитесь за упокой души раба Божьего Михаила, — сказал Лёнчик. — Брата моего. Тоже бомжа. И за здравие раба Божьего Леонида-младшего. Именно «младшего», понятно?

— Чего не понятно. Понятно. Прямо сейчас и помолимся, — дружно загомонили бомжи.

— Прямо сейчас же, — внушающе повторил за последним Лёнчик и, не задерживаясь больше, быстро зашагал от них.

* * *

Я подарил бомжам бутылку красного чилийского вина, дошел до дома, постоял, печалясь, около своего бездвижного корыта во дворе, пнул в сердцах его в скат, на что оно ответило мне ледяным равнодушием, и отправился к подъезду подниматься к себе в квартиру. За время, что Костя жил со мной, даже когда лежал в больнице — все равно, я привык к тому, что мне есть с кем поговорить, в том числе и о судьбах отечества, есть кому рассказать анекдот, есть с кем поспорить. А сейчас мне предстояло войти в пустую квартиру, нырнуть в свое одиночество с головой…

Но куда же мне было деться? Дверь растворилась, я вошел, закрыл ее изнутри. Переобулся. Занес «копеечные» пакеты на кухню. Раковина была полна грязной посуды, стол тоже заставлен, на плите расплылось засохшее пятно от сбежавшего кофе. Под ногами хрустело. Комната выглядела не лучше. Незаправленая постель на диване, неубранная раскладушка, раскиданные повсюду вещи — нам с Костей, когда мы выходили, чтобы ехать в аэропорт, было не до порядка.